Я опять готов к ударам -
- Ты кто? — спрашивает Джанкарло.
- Летто'не, — отвечаю. — В советской державе множество народов,
Собравшиеся недоуменно смотрят на меня. Переводчик молчит,
— Да, да, Летто'ния, летто'не — продолжаю пояснять. Кто-то улыбается, кто-то смеется.
Это мой первый урок итальянского. Пару часов назад я приземлился в миланском аэропорту Линате. Меня встретили старые знакомые Эли и Франческо. С ними пришли ребята, которых я вижу впервые. Едем в дом, который на три месяца станет моим. В дом Кастанья.
— Ле'ттоне, — говорит хозяин, отец семейства, Джанкарло.
— Летто'не в другой комнате, там ты будешь спать. Так называют большую кровать.
Вечер проходит за столом, ужин здесь праздник. Первая чашечка настоящего каффе, робкий глоток вина, после многолетнего перерыва, приветливые взоры новых друзей рассеивают остатки напряжения. Окончательно осознаю, что я на свободе. Почти не верится. Впервые в этой жизни. Надеюсь, что она не собьет меня с пути.
На завтрак печенье и сухарики, которые крошат в чашку к и просто мочат и едят пропитанными кофе с молоком. Точь-в-точь как в детстве, у матери, в Риге. Кроме бананов, их «а нашем столе заменяли яблоки.
Супруга Джанкарло, Тереза, высокая, стройная, наблюдательная женщина. Сам того не замечая, съедаю два банана. Потом, во все дни моего пребывания в этом доме, на баре рядом со столом меня поджидала груда свежих бананов. Еще не раз я буду удивляться поразительной внимательности итальянцев, а потом и швейцарцев, и французов.
Джанкарло, человек всегда занятой, выкраивает время, чтобы показать гостю город. Едем в центр. У семьи Кастанья несколько автомобилей, но сегодня мы спускаемся в метро, трясемся в трамвае, много ходим пешком. Мы сбрасываем по тридцать лет и беззаботно бродим, как мальчишки, по деловой столице Италии. Она в сероватой дымке. Поэт бы воспел эту полупрозрачную вуаль, окутавшую дома, колокольни, сгущающуюся в перспективах улиц и над крышами.
— Это смог, — говорит Джанкарло.
Я приехал как паломник. Поклониться праху Боттичелли, увидеть вторую родину Райниса. Еще больше приблизиться к ним живым. Иешуа тихо и грозно, величаво и смиренно глядел на меня с Распятий, столь разных и верных. Прости мой грехи, вольные и невольные, которых накопилось много за эти 123 дня.
При нашем появлении зал затихает. Мы садимся перед микрофоном, сзади большой щит с надписью: Не бойтесь быть святыми. Тема нашей беседы.
Несколько парней и девушек запевают под гитару. Присутствующие подхватывают мелодичную песню. Потом поют еще и еще. Такова традиция.
Руководитель встречи представляет выступающего. Звучат аплодисменты. Сначала это поражает, потом привыкаешь; не удивляешься даже на площади Святого Петра, когда, после благословения Папы, толпа весело рукоплещет. Такова традиция.
Я рассказываю о нашей жизни, о том, как зародилась экумена, как с ней боролись и почему она выжила. Перед началом мне сообщили, что многие из присутствующих молились за нас все эти годы, писали письма в нашу защиту, старались утешить наших родных. Я благодарю от имени всех тех, кто страдал за свои убеждения, и говорю: то, что я среди вас, наша общая победа. Раньше слова символа веры об общении святых я понимал как мистическую связь живых и мертвых. Теперь я это общение вижу наяву.
Недалеко от Милана находится городок Сериате, а в нем — вилла Амбивери, где разместился центр Руссиа Кристиана. Тут побывали многие, кого волнуют судьбы России. Здесь можно научиться русскому языку, иконописи, участвовать в восточной литургии. Отсюда во все уголки Союза отправляется религиозная литература. Безвозмездно, на собранные итальянскими христианами деньги. Без всякой шумихи делается то, что у нас сразу превратилось бы в торг.
Большой сад, где всегда найдешь тихий уголок, старинное здание с солнечными часами над выходом умиротворяет, но не усыпляют. Ибо на часах латинская надпись: в час, когда не ждешь, Сын Человеческий грядет. Памятуя об этом, здесь живет, работает и молится небольшая, но дружная семья. И возглавляет ее падре Романо Скальфи.
Мне указывают комнату с каменным полом. Еще зима и не знаю, как быть. Но раз так принято, вхожу и располагаюсь.
столе лежит книжка в бело-черно-красной обложке. Читаю. "Призыв". Долгожданное издание. Это работа Елены. А она, проказнипд, ничего не сказала при встрече.
Утром за окном поют неведомые мне птицы. Почти незаметно раскачиваются пальмы. Где-то рядом бьет колокол. Иней на траве, как манна небесная. А я стою босой на каменном полу, зачарованный.
На небе сразу солнце и луна.
Брешиа — город на горе. До сих пор я ездил по ломбардийской равнине и временами казалось, что все еще не покинул Прибалтику или Подмосковье. Но тут извилистые улицы, подъемы, спуски, настоящая Италия, как ее представляют не бывавшие там.
И еще в Брешии я видел людей, которые имеют все и которые не имеют ничего.
Въезжаем в район особняков, окруженных садами. Современная нестандартная архитектура, интересные стилизации. Наша машина останавливается у дома Булгарини. Навстречу выходит вся семья. Никто не важничает, лишь по глазам угадываешь людей энергичных и деловых. Интерьер предельно прост, но мебель, картины, гравюры и светильники просторную выбеленную комнату, куда нас приглашают, превращают в согретое человеческим теплом произведение искусства. И немалое состояние.
В начале мы беседуем о том, о сем. Хозяйка сама подает нам блюда и вина, спрашивает, не желаем ли еще что-нибудь. Потом взоры обращаются к гостю, Я благодарю за гостеприимство и делюсь внезапно нахлынувшими чувствами.
— Я воспринимаю пребывание в Италии, в вашем доме, в котором многое напоминает мне мое детство, как награду за те дни, когда казалось, что надежда умирает.
А до этого была встреча, не менее памятная.
Мы подъезжаем к обнесенной высокой каменной стеной церкви на склоне горы. Сан Джузеппе, Стучимся, нас впускают и мы оказываемся в тесной комнатке, где с одной стороны нас разглядывают наглухо запертые темные ставни. За ними - гробовая тишина. Внезапно открывается небольшая вращающаяся дверца и в ней появляется поднос с двумя чашками кофе и парой печений. За ставнями что-то тихо шелестит. Потом деревянная стена раздвигается и нашему взору предстают восемнадцать облаченных в черное кармелиток. Лишь одна, самая молодая, готовящаяся к вечным обетам, в белом головном уборе. Нас разделяет крепкая решетка, но неизбывный свет, излучаемый сестрами, делает ее невидимой. На гостей устремлены по-девичьи смущенные, по-детски любопытные глаза. У некоторых в руках вижу желто-серую открытку — протест против моего ареста. Забыв об этикете, мы наперебой забрасываем друг друга вопросами. Их интересует все: насколько я похудел, не болит ли у меня после всего пережитого сердце, как моя мама, как друзья. Я спрашиваю их о том, как они пришли к своему суровому выбору. И уже совсем нарушив все уставы, я подписываю несколько открыток, просунутых через решетку. Мы уже не следим за словами, мы уже не говорим, а плачем от счастья. Эти девы никогда не увидят родные поля и горы, не поедут даже на святые места, единственной земной радостью для них будет садик с цветами, не больше прогулочного дворика в тюрьме. Но своей молитвой они будут изменять мир.
— Что вы хотите сказать нам на прощание? — спрашивает старшая.
— Я впервые говорю с людьми через решетку снаружи. Раньше за решеткой сидел я, а мои собеседники после свидания уходили. Но я вижу, что вы свободнее многих, кто за стенами вашего монастыря ездят в лимузинах и летают на самолетах.
Еще одна волна радости пробегает по лицам, и темные ставни закрываются.
Мы с Эли поднимаемся на крышу Дуомо, а по винтовой лестнице еще выше, почти к самой Мадоннине, позолоченной фигуре Девы, еще девочки. Отсюда открывается панорама Милана. Над ним опять легкий туман, в котором растворяются очертания башен, куполов, рекламных щитов.
Потом мы спускаемся под землю, в восьмиугольный баптистерий палеохристиан, построенный на фундаменте языческого храма. Отсюда его форма, вскоре распространившаяся по всей Европе.
Мы долго стоим у места, где епископ Медиоланский Амвросий крестил святого Августина.
Через импозантную галерею Витторио Эмануэле, мимо Памятника Леонардо да Винчи и театра Ла Скала, выходим улицу Мандзони. Молча поднимаемся по изогнутой лестнице музея Польди-Пеццоли и оказываемся в зале, где висит Пьета Боттичелли. Я вижу только ее, я приближаюсь и отхожу, я, к удивлению Эли, глохну и становлюсь немым. Ведь это моя первая встреча с настоящим Боттичелли. А потом, немного остыв, объясняю, что для меня прильнувшая к ногам снятого с креста Учителя Магдалина является совершеннейшим воплощением преданной до конца души.
С утра интервью для влиятельной католической газеты Аввенире. Предполагается большая, на целую страницу, публикация. Хорошо. Говорю то, что думаю.
Но потом, когда получаю свежий номер, разочарование. Среди прочих фотографий — вид Таллинской ратуши с подписью: церковь Святого Иакова в Риге. Латвия, Латвия, для Европы ты все еще дальняя бедная родственница, о которой толком не знают, жива она, или уже похоронена.
Нас окружают малыши и пожилые, нам задают вопросы, нам рассказывают, как Чиэлле сделало их единой семьей, от нас не скрывают трудностей. Откровенный разговор, признак здоровья.
Чиэлле — заглавные буквы названия Комунионе э Либерационе, движения, о котором мы все еще знаем очень мало. А жаль.
За несколько часов успеваю подружиться с детьми Лауры и Джузепие Ромолотти — Чечилией, Джованни, Каролиной, Маттео.
В приходской церкви событие — Литургия на церковнославянском. Отец Стефано в проповеди говорит о братолюбии, о единстве, о великих, не противоречащих друг другу, традициях Восточных и Западных церквей. Диакон во время службы коротко объясняет символику и смысл происходящего.
"Соня, друг, пишу тебе опять, увы, несколько слов. Подробный рассказ — впереди.
Я уже побывал во многих интересных местах.. Выступаю, слушаю, созерцаю и, конечно, не забываю о вас.
Здесь у меня своя комната, над кроватью висит Архангел Михаил Рублева, окно глядит на улицу Паганини. Недалеко от нашего дома улица Боттичелли, метро Лорето. Погода как в Риге или Москве в последние годы. Милан - город северный.
Не исполняю приказа мамы не засматриваться на итальянок. Они такие живые, что невольно попадаешь в плен.
Христиане здесь (может быть, я вижу лучших) мало говорят о Боге и еще меньше рассуждают о Нем. Свое отношение к Нему они выражают отзывчивостью и почти, постоянной радостью. Многое надо преодолеть в себе, чтобы достичь такой ясности. Лишь иногда мелькнет в глазах печаль, ибо так много недостижимого и непостижимого, а мгновения наития и восторга так хрупки.
Мое сердце разрывалось на Восточной Литургии. Наши друзья сами ее изучили, у них прекрасный хор, есть даже свои иконописцы, а мы со своей спесью собираемся их обличать. Конечно, и они не без греха, но не нам их учить.
Милые мои, обо мне не беспокойтесь, не унывайте и, если есть охота, напишите.
Всем, всем большой привет.
Сандро"
На ужин, который часто превращается в импровизированную конференцию, я приглашен в приход Сандры, С ней я познакомился в доме Руссиа Кристиана на улице Понцио. Она прекрасная хозяйка и приходит сюда готовить обед для работающих здесь.
Быстро иссякли мои запасы сувениров, а мне очень хочется что-нибудь оставить ей на память. Нахожу маленького, золотого Аусеклиса, восьмиконечную утреннюю звезду, символ пробуждения латышского народа. Протягиваю.
— Что это?
— Стелла Леттониа.
Вечером знакомлюсь с отцом Пиджи, миссионером, который из-за состояния здоровья должен был вернуться из Южной Америки. Он личность легендарная, а я вижу скромного, немного грустного человека. Надеюсь, что те скупые слова, которые мы успели сказать друг другу, долго будут воодушевлять нас в трудную минуту.
У Сандры шестеро детей, это очень много в современной Италии, и все удивляются, как она всюду успевает. Лишь через несколько месяцев я пойму, каких трудов это ей стоит.
Под конец трапезы кофе с тортом. Все почему-то смотрят в мою сторону и улыбаются. Я бросаю взгляд на торт и ахаю. На шоколаде светится восьмиконечная звезда Латвии.
Глава семьи Джанкарло Ферре дарит мне альбом о Флоренции и Тоскане, который я давно облюбовал в одной из московских букинистических лавок, но из-за дороговизны мог только облизываться.
Нарушаю хронологию, у памяти своя логика.
"Здравствуй, Ангельчик, как ты живешь, как дела? Пока ничего не знаю о вас, скучаю и молюсь о вашем благополучии.
На днях познакомился с пятилетней Софией. У нее на лбу была наклейка от бананов с надписью Чикита. Я хотел отклеить, но она сказала, что не снимет ее до тех пор, пока все не будут звать ее Чикитой. Я ей рассказал о Софии, которая живет в Москве, пишет стихи и играет на скрипке.
Уже самостоятельно гуляю по Милану. Помимо архитектурных памятников, видел две незабываемые веши, Здесь, в окружении шедевров, человека охватывает благоговение, и он ясно видит, что великие мастера творили свои произведения как последнюю молитву.
Встреча с миланскими Пьета Боттичелли и Микеланджело многому меня научили. Я почувствовал в себе гот стремительный поток, о котором ты так проникновенно пишешь. Надеюсь, что смогу передать другим это новое знание. Когда и как, еше трудно сказать.
Видел в Сериате Лялю, Юру и Сашу. Приглашен к ниМ в Бергамо. Многие тут помнят "падре Мен". Рассказываю о нем, его чадах и нашей дружбе.
Желаю Володе успехов в добрых делах, Рае - вдохновения, Нине — не забывать наш последний разговор, Инне с мамой — утешения в печалях, Ольге - все больше походить на женщин Боттичелли, Вите — преодолеть чувство одиночества, Виталию — возрастания в вере.
Мои друзья в Болонье хотят пригласить несколько человек, способных рассказать об экумене, спеть и почитать стихи. Я рекомендовал Володю, Раю, тебя и Андрея Суздальцева Сообщи, пожалуйста, его адрес и дату рождения.
Всем, кого не упомянул, скажи, что я никого не забил и люблю по-прежнему.
Сообщите, пожалуйста, моей маме, что я жив, здоров. Никак не могу ей дозвониться.
Аддио,Сандр"
— Как Чикита?
— Она уже не Чикита. Теперь она носит на лбу другую наклейку.
Да, непостоянно сердце красотки.
27.1.90
Я тоже, Господи, прощаю Тебя.
Прощаю Тебя за то, что Ты дал мне
случайного отца,
гулящую мать.
Прощаю Тебя за то, что я
зачат не в любви,
а в момент насилия.
Прощаю Тебя за то, что Ты заставил меня
много лет жить на улице,
много лет - в казенных домах.
Я прощаю Тебя, Господи,
но Ты прости меня тоже.
Так пишет 15-тилетний Дарио, воспитанник центра салезиан в Арезе "Барабитт". Там находят убежище дети разбитых семей. Они учатся ремеслу, учатся человеческой жизни. Недавно о них вышла книга с иллюстрациями Эрнесю Трек кани, где рядом с портретами много подобных исповедей. Подарил мне ее синьор Грилло. Он - профессор Университета, человек страстный, не любящий легких ответов. Его сын - Франческо, с виду само спокойствие, но и он не ищет Легкой и сытой жизни. Жертвуя подготовкой к зачетам, бензином, который без кругленькой суммы в бак не зальют, недосыпая, он был готов на своей легкой машине везти меня во все концы страны. И сидеть на всех конференциях. Однажды я его спросил: не надоело тебе слушать меня?
— Я каждый раз слышу что-то новое.
Вечером мне преподносят другую книгу. "Гербы Милана". Семья Натале. Родители другого моего приятеля — Джорджо. С ним, как и с Франческо, мы познакомились еще в Москве.
— Вы попали прямо в точку, — удивляюсь я.
— Нам Тереза с Джанкарло рассказывали, что вы увлекаетесь геральдикой.
Значит, вскользь брошенная мною фраза, дошла уже до них.
Воскресенье. С семьей Кастанья иду на мессу. В Сан Пьетро ин Джесате. В этой церкви собираются чиэллины. Служба подходит к концу, и причастники в два ручья приближаются к алтарю. Это делается быстро и сосредоточенно. Мне облатку на ладонь кладет Аугусто, заведующий почтой Руссиа Кристиана. С этого момента начинается наша тихая взаимность. Мы будем часто видеться, сотрудничать, шутить, а у Аугусто тонкое чувство юмора, но никогда не поговорим по душам. И лишь на прощание крепко обнимемся и без слов скажем друг другу все. Брат Аугусто, молись обо мне.
А может быть, в этом и заключается привлекательность Чиэлле? Без театра, без ажиотажа проникать во все слои общества и изменять его изнутри. Без благочестивой аффектации строить человеческие взаимоотношения, но в решающую минуту оказаться рядом. Не столько проповедывать Христа, сколько подражать Ему. И опять, не бородой или босыми пятками, а открытостью к любому, ищущему смысл жизни. Бежать всякой стилизации, вникать в Слово Божие и внимательно прислушиваться к советам своего пастыря Дон Джуссани. Это не слепое подчинение авторитету, а глубокая привязанность к лидеру, не теряя собственного достоинства и ответственности. Чиэллины, как редко кто, понимают, что анархия приводит к разрушительному произволу, а безликий коллективизм превращает народ в стадо. Об этом говорит и девиз движения: Комунионе э Либерационе, Причастность и Освобождение. А во избежание культа личности, они расска-зывают такую байку: приходит маленький чиэллино доМ0# и говорит маме:
— А ты знаешь, крокодилы летают.
— Да ты что?
— Да, да, летают.
— Да нет, они живут в воде и ползают по земле.
— Нет, летают.
— Не может быть, у них ведь нет крыльев.
— А Дон Джуссани сказал, что летают.
— Дон Джуссани сказал? Ну, разве что низко-низко.
Болонья — самый красный город Италии. Правда, потом я это слышал и о других городах, И не потому, что почти все дома покрашены в кирпично-красные и охристые тона. Здесь влиятельная коммунистическая партия. Как эхо из далекого прошлого бросилось в глаза название улицы - виа Сталинграде.
Но я человек современный и еду к францисканидм. А точнее, в их обитель Антониано. Там Евангельское общество, ставящее своей целью распространение Священного Писания, устраивает встречу для обсуждения возможности издания Библии на русском языке.
Рассказываю о великом духовном голоде в нашей стране. Не скрываю трудностей, возникающих при распределении подаренных русской церкви книг. Не могу молчать, когда вижу старческой рукой переписанное Евангелие, читаемое всей округой, а рядом веселых молодых людей, продающих за баснословные цены, неизвестно каким путем перешедшие в их руки опрятные томики, напечатанные на Западе. Призываю посылать литературу конкретным верующим, а не наобум в казенные учреждения.
— Каждая Библия у нас на вес золота. И каждый, отправивший ее для далекого брата на Востоке, будет иметь ходатая перед Богом на всю жизнь.
— Приходи сюда, когда захлестывает суета.
То же самое говорю президенту Евангельского общества Феличе Сассоли де Бьянки, его кузине Бьянкамарии Сассоли Делла Роза, падре Томмазо Тоски и Эрнесто Кароли.
— Приходите сюда, когда в Болонье или вашем внутрец, нем доме становится слишком шумно.
"Привет из Болоньи. Пусть Сонечка-облачко не затмит Сонечку-солнышко. Не грусти. Я тоже стараюсь. С."
Ранним утром выезжаем из Болоньи. Сегодня предстоит говорить в двух городах.
В большом зале муниципалитета Форли нас встречают старшеклассники и студенты. Они все время в движении, одни уходят, другие приходят. Вопросы задиристые, левацкие. Стараюсь спокойно объяснить, что очень трудно судить о стране, из которой я приехал, по классикам литературы или официальной пропаганде. Чувствую все же, что часть аплодирует из вежливости. Цветы вручает миловидная девушка.
— Мы выбрали самую красивую.
Вот он Запад.
Обедаем в семье Паулы, изучающей иконопись, недавно вернувшейся из Москвы. Она не задает наивных вопросов. Едем по берегу Адриатического моря. На север. Уже темно.
— Направо Равенна, — бросает Франческо.
— Понятно, — отвечаю, ничего не видя.
Подобная исторяи повторится у Вероны и Неаполя. Я не сетую. Мне с избытком хватит того, что я видел.
В Адрии собралась местная интеллигенция. Знакомлюсь с начинающей художницей Валерией. Она спрашивает о моих впечатлениях. Я искренне восхищаюсь и добавляю, что нет ни малейшего разочарования.
— Я где-то читала, что у русских Италия в крови.
Молчу. Я уже привык, что на афишах, в прессе и разговорах меня перекрещивают в русского диссидента, эстонца, литовского католика. Да будут все едино.
Конференция затягивается допоздна. Бедный Франческо, ему рулить сквозь туман и моросящий дождь до самого Милана. Мы с Эли ему не помощники.
За завтраком говорю Терезе:
— Милан для меня стал... — и подыскиваю подходяща слово.
— Каза, - подсказывает она.
— Си, — отвечаю, — домом.
Сюда я постоянно возвращаюсь, собираюсь с мыслями, пишу письма. Здесь меня ждут.
"Сегодня первый солнечный день за время моего пребывания в Италии. Аве Сол. С."
Хожу по Бергамо, любуюсь городом, горами вдали и луной, не ушедшей с небесной лазури.
Одиночество.
Елена, помимо работы в Руссиа Кристиана, преподает в школе. Утром, перед уроками, христиане из ее класса собираются на привокзальной площади Бергамо, чтобы сосредоточиться и помолиться. Современные ребята, подвижные, насмешливые, но в школу они входят заряженные добром. А потом и в жизнь.
На Дуомской площади Милана всегда кто-то развлекает народ. Тут одинокие флейтисты, тут художники, рисующие прямо на мостовой, тут жонглеры и дрессировщики кошек. Теперь к ним пристроился бродячий проповедник. Он держит плакат, на котором нарисованы перечеркнутые деньги, моисеевы скрижали и Миланский собор. Рядом извилистая дорога, поднимающаяся в гору, на которой стоит одинокий крест. В другой руке у него Библия. Говорит он долго, а в глазах почему-то - обида. Люди подходят и уходят. Как на Арбате,
Фигура Марии и поддерживаемого ею Христа в ужасе склонились над бездной. Человеческая природа Спасителя делает последнее усилие выпрямиться, отпрянуть, но Мать видит неизбежное. И смиряется. Их тела как дуга, как лук, натянутый до предела, а дух не находит утешения. Рядом свисающая рука, как будто чужая. Самого ваятеля, опустившего ее в бессилии? Или Бога Отца, протянутая Сыну?
После таких впечатлений трудно привыкнуть к улице, но резкий визг сирен и писк тормозов внезапно нахлынувшей стаи полицейских автомобилей мигом возвращают в поток обыденности.
Облава на наркоманов. Да, здесь, в парке за Кастелло Сфорцеско, они свили себе гнездо. Их сотни. Их тысячи. Они готовы заразить всех.
Полицейские-мужчины обыскивают парней, в основном темнокожих, а полицейские-женщины расстегивают рубашки девицам. Кого-то сажают в машину, кого-то отпускают. Все происходит в несколько минут. У всех на виду.
Пиолгелло. Лицей Ник коло Макиавелли. Задают вопрос, повторяющийся в разных вариантах на протяжении всего моего пребывания на Западе.
— Что Вас поддерживало в самые трудные минуты?
— До меня арестовали Зосю Беляк, органистку из Житомира. Я знал об этом. И когда казалось, что вот-вот рухну, я стыдил себя: Сандр, ты мужчина, Зосе еще тяжелей. И возвращалась отвага, и появлялась новая сила. Бог укреплял меня через верную сестру.
Многих интересуют новые веяния в СССР.
— Горбачев недавно встречался с Папой Римским. Может быть, это компромисс коммунистов с религией?
- Друзья, вы воспитанники лицея Никколо Макиавелли» Он написал катехизис для политиков всех времен. Маркс и Ленин были его почитателями. А Горбачев их ученик.
Ребята смеются.
Вечером, на улице, у церкви Сан Реденторе меня окликают молодые голоса. Узнаю в темноте некоторых из тех, кто был на моей первой конференции.
— Привет вашему пастырю.
— Спасибо, приходите к нам опять.
Отправляюсь в свой первый большой вояж. Мне советуют поглубже спрятать деньги, так как недавно у одной москвички вытащили миллион. Кстати, предупреждение не лишено оснований. В Риме, только мы сели в автобус, чья-то рука скользнула мне в карман. Я зыркнул зэковским взглядом, и рука исчезла. До сих пор гадаю, а может промахнулся человек?
Итак, в 7.45, через туман, в компании отца Стефано и отца Джанни, со средней скоростью 150 км в час, мы двинулись навстречу Вечному городу. Мелькают черные обрезанные стволы деревьев на зеленеющих полях Ломбардии. Пересекаем По, заправляем машину бензином и маслом, а себя стаканом апельсинового сока и чашечкой кофе. В Апеннинах кое-где закладывает уши. В тоннелях видимость лучше, чем на открытой дороге.
И вот, Тоскана. Неужели не увижу тебя? Земля, встречи с которой я так ждал. Но Бог милостив. Начинает прояснятся. Появляется даже солнце. Проносимся мимо Флоренции. Она одесную. Вижу новые районы. Своим спутникам ничего не говорю, но в себе борюсь со страстным желанием открыть дверцу и выпрыгнуть. Записываю в тетрадь: 10.36. И добавляю - Илга.
Опять заволакивает небо. Умбрия, Лацио, Рим. 12.40.
Первая римская церковь, которую л посетил — Санта Мария Маджоре. Внешне барочная, внутри она сохранила многое от раннехристианской базилики. В романском стиле построена колокольня, самая высокая в Риме. Золотистые мозаики, пропорции колонн, разделяющих навы, сочетание разных оттенков мрамора придают интерьеру особую элегантность.
Неожиданно оказываюсь свободным на час, полтора. Решаюсь на самостоятельную прогулку. Легко нахожу Колизей. Смотрю на эту глыбу и стараюсь вдохновиться. Уьы, мрачные видения из-глубины веков гасят пыл. Черные провалы арок, как пустые глазницы свидетеля, которого лишили зрения, чтобы он не мог указать виновных.
Возвращаюсь, присоединяюсь к Стефано и Джанни и мы отправляемся в Ватикан. Слышу русскую, польскую речь.
Вижу громаду Собора святого Петра, коллонада, окружающая площадь, властно охватывает пришельца, и он робко ступает но ступеням, ведущим в храм. Трудно привыкнуть к этим масштабам. Невольно подаюсь в сторону Пьета Микеланджело. Она как светлячок в этом гигантском лесу колонн, подпирающих потолок, купол, балдахин над папским алтарем. По сравнению с другими скульптурами, находящимися здесь, она не велика, но перевешивает все. Молодой флорентиец с перебитым носом и упрямой походкой явил миру такую нежность Девы, такое самоотречение Сына, что кажется, увидев это, человек должен стать другим.
В полдень прибыл из Милана в Рим. Пять часов пути по знаменитой дороге Солнца.
Получил твое первое письмо.
Как ты теперь? Сандр"
В трех минутах ходьбы от площади Сан Пьетро, в переулке Фариноне стоит дом под номером 30. В нем, на первом этаже, находится центр Руссиа Экуменика. Стеклянная входная дверь с надписью и эмблемой. Вижу свой рисунок, воспроизведенный на стекле. Я и не знал об этом. Не скрою, удивлен и рад. Потом увижу свою лодочку в скульптуре, на календарях и пакетах-сумках. Но первое впечатление самое сильное.
Вхожу. Несколько комнат и зал. Книги на русском и других славянских языках. Репродукции икон. Есть и подлинного письма. Стенды с информацией, объявления. Московские газеты и журналы, итальянские, английские издания. Небольшой штат. И большая работа.
Центром, основанным в 1976 году руководит дон Серд-жо Мерканцин. Вначале он просто помогал эмигрантам из СССР, не спрашивая о национальности или религиозных убеждениях. Многие задерживались в Риме надолго. И центр развертывает просветительскую работу.
Не только русские, евреи, но и украинцы, прибалты, поляки и итальянцы могут здесь собраться, послушать лекцию или принять участие в круглом столе. Здесь бывали и выступали Ирина Альберти, Андрей Сахаров, Александр Мень, Альфонсас Сваринскас, Ниоле Садунайте. По всей Италии Руссиа Экуменика устраивает чтения, митинги, собирает подписи в защиту гонимых. Многие здесь впервые встречаются с восточной духовностью.
В деятельности центра, в самом его названии, вижу знамение и глубокий смысл. Только преображенная, экуменичная Россия, не отказавшаяся от себя, но и прислушивающаяся к другим, станет созидателем, а не пугалом новой Европы.
Конечно, воспитывать народ в таком духе должны мы сами. Никто за нас этого не сделает. Даже Руссиа Экуменика.
В Сикстинской капелле задерживаемся подольше. Детально разглядываю три фрески Боттичелли. Насколько возможно, вникаю в манеру письма других мастеров. Одна часть росписей Микеланджело заметно ярче остальной. Мой гид объясняет, что реставрация не коснулась кисти художника, произведена лишь очистка. Все равно как-то трудно свыкнуться с этой неожиданной красочностью.
Еще и еще хожу туда и обратно, вдоль и поперек. Из нагромождения сюжетов и фигур выхватываю то одно, то другое. Нахожу дочерей Иофора, Сибиллу Дельфийскую, образы, давно притягивающие меня. Жадно, как из колодид, найденного в пустыне, пью большими глотками и чувствую, как мимо рта убегает вода. В Риме, а потом и в Париже, начинаю остро ощущать неспособность человека вместить столь многое сразу.
В Риме цветут мимозы, а мы с Бенедиктом, моим другом литовцем, погружаемся в созерцание развалин древнего Форума. Уже смеркается и мало что видно. Он, францисканец, и не упускает возможности угостить меня капучино, пенящимся кофе с молоком, возвышающимся над чашкой как пиво.
Воспоминания возвращают нас в Среднюю Азию, где он долго был священником, в Прибалтику, где висели наши колыбели, в Россию, где мы познакомились. Мы ощущаем страшную угрозу, нависшую над народами, населяющими треть Земли. И вдруг мы без слов понимаем, что думаем об одном и том же. Что нет у нас другой мысли, кроме желания сделать все, что в наших силах, для спасения братьев ближних и дальних.
Дождливый день. Или, как говорит Стефано, - "пессимистическое небо". Но мы с Джанни не унываем. Нам предстоит встреча с Флоренцией. Он там учился и часто вспоминает ее.
После обеда выезжаем. Два часа на колесах. Уже темнеет. Жду, не дождусь. Но, вот и она.
Мы едем по мокрым, блестящим, пустым улицам. Останавливаемся, чтобы позвонить. Площадь Пьер Веттори. Делаю первый шаг во Флоренции. 19.35.
Пока ничего не узнаю. Лишь переехав через Арно и несясь по набережной, я вдруг вижу церковь Честелло. Потом проскакиваем мимо Оньисанти и Уффици. Странно даже, все именно так, как я представлял.
Из окна дома на корсо деи Тинтори видна освещенная башня Палаццо Веккьо. Хозяйка и хозяин, Кьяра и Джулио, показывают комнату, в которой я буду жить в эти дни. А потом, в марте-апреле, еще полмесяца. Она выдержана в красно-белых тонах. Цвета Флоренции.
Начинают собираться гости. Мы ужинаем, а потом они предлагают показать мне город. Уже ночь, дождь все идет, но мы гуляем по площади Синьории, потом мимо Барджелло, не спеша направляемся к Дуомо, забыв, что завтра рабочий день. Я долго и воодушевленно рассказываю о Флоренции, о ее истории и достопримечательностях. Все кротко слушают, Мне кажется, что мы прекрасно понимаем друг друга без переводчика. Это не моя заслуга. Это - тосканское на столе у Кьяры и Джулио.
Утром над Дуомо небо разряжается молнией. Что бы это значило? После прогулки по центру расстаюсь со своими спутниками и сам отправляюсь в церковь Оньисанти. Ее опекают францисканцы, и там хранится облачение Франциска Ассизского, в которое он был одет в момент стигматизации. Подхожу к монаху, и тот ведет меня к могиле Боттичелли. По дороге успеваю бросить взгляд на Августина, написанного Боттичелли. Фреска расчищена и опять прикреплена к стене справа от входа.
Поднимаемся на амвон, проходим мимо алтаря и оказываемся у барьера, отделяющего небольшую капеллу. Указав на светлое тондо в каменном полу, мой проводник исчезает.
Я один на один с останками любимого художника. Безмолвная встреча. Только нам понятная беседа.
На плите щит со львом, держащим ножницы. И надпись. "Гроб Мариано Филипепи и сыновей. 1510." Это надгробие в начале 1510 года заказал Сандро. В мае он сам ляжет рядом с отцом.
Выхожу на улицу. Где-то здесь мимо Сандро прошла та, которую он вспоминал, подходя к мольберту. Звучит колокол.
В полдень поднимаюсь на Форте Бельведере. Отсюда видна вся Флоренция. Впервые в жизни пью залпом такую красоту.
После обеда возвращаюсь в Оньисанти. Долго сижу на скамье и наблюдаю, как в апсиде мелькают тени проходящих по улице людей, освещаемых заходящим солнцем.
Потом опять иду в заветную капеллу, открываю дверцы, вхожу и прижимаю руку к прохладному гербу семейства Филипепи.
Вечером говорю в Семинарио Маджоре. Легко представить мое удивление, когда, выходя из машины, вижу, что напротив, через Арно, стоит Оньисанти.
Конференция проходит в старинном зале с неброской росписью. Ко мне подходят супруга, дочь и сын Клето Кароллы. Сам он в Польше. Они показывают открытку, посланную мне в тюрьму, но возвращенную советской почтой. Я увижу еще много таких посланий.
Нет ничего страшней, чем делать то, к чему не лежит сердце. Это то же, что жить с нелюбимой. Чувство долга заставляет нас идти на это ради детей, ради общественной пользы. Но душа все равно тянется к вдохновенному труду, к тому порыву, когда отдача не продиктована покорностью обстоятельствам, а приносит нескончаемую радость свободного выбора. Это рай на земле, к этому, признается он в этом или нет, стремится каждый. В моей жизни были такие дни. Один из них - день посещения Уффици.
Я увидел все, что хотел. Даже больше. Леонардо, Микеланджело, Рафаэля - моих друзей с детства. Много картин Боттичелли. Испытал ускользающе влекущее воздействие Мадонны Маньификат и хоровода Примаверы.
И, конечно, Благовещения 1490 года. Ищущие встречи Пальцы Гавриила и Марии, встречи не телесной, а незримой. Дерево за дверью, растущее как-то странно, не посередине и не с краю, приводят нас в состояние того неустойчивого равновесия, в котором только и возможно услышать неземные глаголы.
Как синтез философии и искусства предстает перед посетителем Трибуна, восьмиугольная высокая комната, предназначенная для лучших произведений коллекции.
Интерьер ее задуман как поиск согласия между стихиями мира и человеком. Пол из драгоценных минералов символизирует землю. Красные стены напоминают огонь. Морские раковины - переливы воды. Роза ветров на самом верху, откуда проникает дневной свет - знак воздуха.
Здесь стоит знаменитая беломраморная Венера Медичи, родившаяся в 4 веке до Христа. Круг Медичи мечтал о возрождении античной красоты не теряя христианской духовности. Здесь также портреты Козимо Старшего и Лоренцо Великолепного, великих зодчих и покровителей Кватроченто, совмещавших в себе столь трудно согласуемые дарования ценителей прекрасного и искусных политиков.
В длинных коридорах галереи можно отдышаться перед новой схваткой с шедеврами. Их много, но не слишком. Уффици - несмотря на свое богатство, собрание очень цельное. И обозримое.
Во вторник был в Уффици. Великая встреча. Я пришел на нее с вами в сердце.
И опять автострада. Опять ждет нелегкий труд. С."
Темные, стройные кипарисы то стайкой, то вдвоем, то втроем провожают долгим взглядом путников. Приземистые, с широко раскинутыми ветвями, сосны растут рядами на гребнях холмов, переплетаясь в затейливом танце с кипарисами. Луга, листва деревьев дополняют своими оттенками зеленую симфонию. Еще зима, "глубокая зима", подчеркивает Стефано, можно представить, какие переливы, какие аккорды зазвучат весной.
То тут, то там, на склонах и в низинах, с дружно прилепившимися друг к другу домами, живут своей жизнью небольшие селения. Овцы, пасущиеся в оврагах, похожи на полевые камни. Валуны, собранные на обочинах дорог, напоминают овец.
Города с крепостными стенами, башнями и черепичными крышами отличаются друт от друга формой колоколен и какой-то не сразу уловимой индивидуальностью.
Как страшное напоминание, что в мире еще не все ладно, возвышается над землей крепость Вольтерры. Отдаляясь от нее, еще много раз вижу, как выныривает и опять тонет в холмах ее суровый силуэт. Она становится все меньше и меньше. И, наконец, исчезает. Там - государственная тюрьма.
Светит солнце. Природа томится в ожидании пробуждения. О чем сейчас думает мама?
Тем временем между Стефано и Джанни завязывается полемика. Стефан о больше нравится Рим, Джанни предпочитает Флоренцию. Много доводов в пользу Рима приводит Стефано. Не меньше в защиту приоритета Флоренции находит Джанни. Наконец, обращаются ко мне. Отвечаю без обиняков: конечно, Рим - это Рим. А Флоренция это Флоренция.
В Пизе расстаемся с Джанни. Он вечером должен быть в Милане.
Прямо в машине пишу открытки.
Мы уже на автостраде, а я все оглядываюсь и не могу насытиться белой музыкой мраморного ансамбля.
С ним перекликаются Апеннины со снежными вершинами в облаках.
Нерукотворное с рукотворным.
Привет от итальянских друзей. Сандр."
Побывав у Лигурийского моря, в Альпах и Сардинии, правда не для того, чтобы кататься на яхте, взбираться на вершины или нырять за раковинами, я опять в Милане.
В парке останавливаю летящий на меня мяч и пасую обратно играющим первоклассникам.
- Спасибо, синьор.
- Пожалуйста, - отвечаю я и вдруг понимаю, что я не только побывал в Италии, но и жил здесь.
На площади делла Скала, на большом экране читаю пробегающие гороскопы, узнаю результаты выборов в Литве, а также о смерти бывшего президента республики Сандро Пертини.
Вся Дуомская площадь усыпана конфетти. При взлете голубей разноцветные бумажные звездочки, крестики, кружочки и ромбики разлетаются и ли шут к одежде прохожих. Подростки пытаются залепить друг другу уши и глаза белой, мгновенно застывающей пеной, разбрызгиваемой из разбойничьих пистолетов. Темнеет небо, зажигаются рекламы. Возбужденная, веселая толпа как водоворот затягивает все новые жертвы. Много восточных лиц. На щеках у девушки, одиноко стоящей у подземного перехода, слезы. Удивительные синьорины щеголяют в накрахмаленных платьях и шляпках с лентами. Прыгают зайчата, за ними лисята и кот в сапогах. Мигают вспышки фотоаппаратов, сверкают туфельки, колечки и венцы принцесс. Мальчик в инвалидной коляске угрюмо наблюдает за этим. Цокают копыта конной полиции. Хохот, крик, рев. И маски, смешные и страшные.
Канун карнавала.
Поднимается ветер, холодает. Ведь все еще зима, "глубокая зима".
В понедельник карнавал отменяется. Национальный траур. Пасмурно.
На площади перед Собором окликает парень. Помнит по выступлению в Бергамо.
Оживают пустовавшие вчера, сколоченные из досок, подмостки. Сейчас начнется комедия дель арте. Ее привезли венецианцы.
Душераздирающая трагедия полчаса забавляет публику-Падают замертво дуэлянты, рыдают, прыская слезами, краснощекие красавицы. Одна из них так вращает глазами, что зрителям становится не по себе. На одного героя налетает с саблей другой. Грозится отрубить ногу. Тот отчаянно протестует. Но нога все же отлетает. Теперь нападающий хочет отрубить от нее ступню. Опять вопли. Бесполезно. Это еще не конец кровавой драмы. От оттяпанной ступни, не взирая на ужас и крики пострадавшего, отрубается палец. Вот такие страсти. Но нет, покойники оживают, палец срастается с ногой, нога с туловищем и влюбленные играют свадьбу. Даже злодею достается невеста.
Подхожу к переодевающимся под сценой актерам и прошу автограф. Все подписываются на программке. Самая хорошенькая к своему имени добавляет: стрега. Волшебница. Доигрался.
Везде большой интерес к нашей стране. Не всегда в сочетании с пониманием ситуации. Иногда прямо на глазах проясняются лица, и напряженный диспут превращается в дружелюбную беседу, а порой вместе смеемся, как дети. Не обходится без курьезов. В Сардинии местная оппозиция спрятала микрофоны. Но все все слышали. Она тоже. И я, как видите, остался жив. До сих пор чувствую тепло их рукопожатий. Там также была девочка, обреченная на всю жизнь передвигаться в коляске. Валентина. Она спросила меня, откуда я черпаю силы в испытаниях. Я в свою очередь спросил о том же ее. "Нельзя унывать, ведь другие страдают еще больше," - ответила она. "Значит, мы черпаем из одного источника," - сказал я. Светлая душа, молитесь о ней, ибо слова есть слова, а жизнь есть жизнь.
Мои выступления здесь чаще всего называют - тестимонианца. Свидетельство. Это обязывает. Лучше молчать, чем потом оказаться лжесвидетелем.
Когда я был во Флоренции и любовался панорамой города, выглянуло солнце и сопровождало меня многие дни. Во мне тоже произошло просветление и очищение. Много грязи и шлака накопилось за последние годы и уже начало выплескиваться наружу.
Раньше, в Сериате, в пасмурный день, увидел я капли на ветках. Совсем как у нас. И невольно подумал, что Западу дано то же, что и нам. Почему же мы ничего не можем?
Конечно, поражает обилие порнографии. В киосках горы обнаженных грудей и задов. На углах, как церберы, стоят проститутки. Но ты свободен, отвернись. Если на столе всего много, не объедайся. Если в магазине разбегаются глаза, не лезь из кожи вон, чтобы все это заграбастать себе. Общество потребления в тебе. Хуже, когда нет выбора, когда ничего нет. Так я говорил тем, кто изнемогает в своем неплохо устроенном доме и с вожделением смотрит по сторонам.
Опять видел сон, что арестовывают в Москве, и долго не мог опомниться. Наша жизнь тоже как сновидение. Когда наступит явь, будем ли мы помнить его?
Привет от Бенедикта. Мы гуляли по вечернему Риму, и я понял, что этот тонкий человек всегда будет белой вороной. Даже среди собратьев.
Стефано обещал позаботиться об Альвире.
Очень хотелось бы пригласить сюда нескольких молодых, талантливых бардов. Выберите сами и сообщите их данные.
Так как не сижу на месте, невозможно созвониться. Действуйте по обстоятельствам. Проявляйте "творческое послушание". Ира, Наташа, Нонна, Нина, Андрей, Сергей, Юрис, все, все - надеюсь и полагаюсь на вас.
Саше Морозову поклон от Ирины Альберти. Мы вместе выступали в Варезе.
Жду добрых новостей.
Соня, спасибо за письмецо. Второе. Помнишь распустившуюся вербу в декабре на Рижском взморье? Замерзла? Или жива, как наша с тобой зимняя мелодия? Целую твое пречистое личико. Мне не страшно, ибо знаю, что вы не забыли меня.
Сандр Рига."
"Сегодня я вплетен в кружева Венеции, на лице играют блики, но глазами ищу Восток, где сестры Илги -"
На итальянских автострадах всегда происходит что-то, не дающее заснуть за рулем. То продавцы свежего сыра, привлекая внимание покупателей, размахивают разноцветными шарами на длинных жердях. То внезапно открывается панорама заката с такими фиолетовыми горами, что даже у живших здесь всю жизнь вырывается: как прекрасно! То пробка из-за аварии или дорожных работ проверяет нервы, вызывает комментарии и окончательно возвращает бодрость водителю.
Сегодня над нами громадным облаком висит стая перелетных птиц. Сердце начинает биться быстрей, ведь в каждом из нас дремлет ветер далеких странствий. На склоне горы вырастает сизая туча дыма. Лесной пожар, как лишай на земном теле, стремится пожрать по возможности больше зелени.
Слева искрится рябь озера, проносятся виллы и гостиницы, мелькают надписи на английском и других языках. Все говорит о том, что мы приближаемся к Рива дель Гарда. Знаменитый городок художников и толстосумов слегка приуныл. Зима, не сезон.
Здесь вместе с Дон Джуссани для духовных упражнений собрались члены Меморес Домини - Помнящие Господа.
Монсиньор Луиджи Джуссани родился 15 октября 1922 года в Дезио. Он окончил духовную семинарию и был рукоположен. В середине 50-тых годов, будучи преподавателем в лицее Берше, он обнаружил, что многие католики являются таковыми лишь по имени. Он чувствует потребность помочь этим людям, особенно молодым. Из маленьких групп первых энтузиастов постепенно вырастает движение Джиессе - Студенческая Юность. Они вместе ищут живого Христа, возрождают общинную жизнь, стремятся обновить Церковь. Они предвосхищают Второй Ватиканский собор.
1968 год. Европа бурлит. Молодежные волнения во Франции. Чехословакия. В Советском Союзе о себе заявляют диссиденты, неформальные группировки, самиздат. Начинается новая волна репрессий.
Не миновал 68-ой и Джиессе. Многие заколебались. Кто-то ушел. Ответом тех, кто остался, было сплочение вокруг лозунга: Причастность и Освобождение, ставшего новым названием движения.
Ученик Христов не меньше других сопротивляется социальной несправедливости, духовному порабощению. Но он ищет не временного облегчения, а подлинного исцеления. Источник воды живой.
Есть люди, которые в какой-то момент своей жизни открывают для себя узкую тропу посвященных. Они отказываются от брака, от материальных излишков, ищут спутников и проводников. Можно их назвать монахами, но лучше - помнящими Господа. Основанное в 1964 году после долгих колебаний и проверки своего призвания братство Меморес Домини сегодня имеет свои дома не только в Европе, но и в Африке, и в Латинской Америке. Оно объединяет несколько сотен мужчин и женщин, журналистов, врачей, учителей, клерков. Они добросовестно трудятся, участвуют в общественной жизни, обогащаются духовно, памятуя о Сущем. Они живут, как Мария, в ожидании благовещения. В каждом их доме у дверей висит золотисто-розовый Ангел Беато Анджелико, одним перстом указывающий на небо, а другим - на сердце. Есть квартиры, где обитают несколько братьев, есть загородные усадьбы, где живут десятки. Молодые и старые, люди деятельные и созерцатели.
Часами они пребывают в молчании, прислушиваясь к голосу Божьему, заговаривая лишь в крайней необходимости. Несколько раз в день собираются они для общей молитвы. Негромко, нараспев читают псалмы, повторяют традиционные славословия, выводят прозрачные мелодии собственных композиторов.
И главное - не забывают друг друга, неназойливо заботятся о ближнем, щедро делятся с гостем. У них нет членских билетов и громких титулов, но они знают кто есть кто. Они становятся проницательными и мудрыми, ибо советуются с Господом.
- Всякий, кто оставит все и последует за Мной, получит во сто крат, и наследует жизнь вечную, - вслед за Евангелием неустанно повторяет Дон Джуссани. Вся его проповедь, вся его деятельность, все его писания - это современная экзегеза в духе Отцов Церкви.
Около 10-ти вечера в местном дворце съездов начинается трехдневный разговор, трехдневная медитация.
В зале около 500 человек.
На сцене стоит обычный стол и несколько стульев. На виду у всех он накрывается белой скатертью, появляются свечи, чаша, Библия. Такой простой алтарь я видел только у нас, когда кто-нибудь из приезжих священников тайно крестил, исповедывал и причащал экуменов.
Дон Джуссани в темносиней рубашке занимает место за столом и в глубокую тишину бросает первые слова. Да, именно бросает, так как его взволнованный, хрипловатый голос не излагает готовую истину, а зовет к поискам ее.
- Смотрите на Лик Христа и преобразовывайте свою жизнь, которая есть сплетение радости и горя! Помните, что каждый день - это выбор, шаг вперед или назад.
Он говорит еще, возвращается к сказанному, подчеркивает главное и внезапно, быстрой походкой, исчезает.
На мессу он появляется в фиолетовом облачении почти без украшений, служит просто и серьезно, в нем нет ничего накрахмаленного, никакой наигранности.
В своей проповеди он сравнивает обряд и свидетельство, веру и знание Христа. "Притом распятого", как говорит апостол.
- Бог принимает одну жертву - сокрушенное сердце. Уповайте на Бога, и слава Его пойдет с вами. Уповайте, и Он совершит.
Уже ночь, все молча расходятся.
Быстро восходит солнце из-за гор.
Выхожу из отеля Астория и спускаюсь к озеру, где почти на берегу, среди деревьев стоит дворец съездов.
После общей утренней молитвы выступает ветеран Чиэл-ле - отец Эммануэле, францисканец. Он читает Евангелие, говорит о силе розария, приводит слова Дон Джуссани. Он прекрасный оратор, и народ слушает его с удовольствием.
Объявляется перерыв. Меня ведут представить Дон Джуссани. Он выходит из-за кулис, мы жмем друг другу руку. Он предлагает сказать вечером слово. Успеваю заметить лишь одно - он из племени чудаков.
После обеда молитва нараспев.
Потом отец Анджело толкует устав Меморес Домини.
- Сущностью нашего призвания является не монашество, а работа внутри Чиэлле, принадлежность к Вселенской Церкви.
Мы должны быть миссионерами, найти свою харизму, и лишь потом форму ее воплощения. Ведь устав, обряд - это средство, а не цель. Если мы пойдем путем жертвенности, мы преодолеем столь частый дуализм между созерцанием и деятельностью.
Наши доктринальные основы коренятся в Священном Писании. Каждый из нас - христианин, новый человек, возрожденный в крещении, живая икона Христа.
Все разбредаются по парку, чтобы в тиши обдумать услышанное. Встречая друг друга, они слегка улыбаются, продолжая каждый свой путь. Глубокое безмолвие. Его так не хватает в современном мире. Но только в нем услышишь сокровенное.
В 18.30 - месса.
После ужина выхожу прогуляться. На улице темно. Странно, грозно нависают скалы над городом. Они как будто вплотную подкрались к домам и тихо мерцают.
Мы опять в зале конференций. Дон Джуссани руководит репетицией новых песен. Сначала иронизирует, заставляя повторять каждый куплет, а потом сокрушенно констатирует, что итальянцы разучились петь.
Дает слово мне. Поднимаюсь и мы обнимаемся.
- Спасибо доброму сердцу Дон Джуссани, спасибо вам всем. Долог был мой путь к вам. Неисповедимы пути Господни.
Я вижу очень много общего в вашей и нашей жизни. Мы тоже стремимся к активному христианству. Мы тоже ищем единства в многообразии. Мы тоже считаем, что не надо закапывать таланты в землю.
Бывая в больших аудиториях и тихих обителях, я не раз слышал, что мы на Востоке несем тяжелый крест. Не отрицаю. Но свой крест у каждого. Обманутая любовь, непонимание друзей, неизлечимая болезнь, разве это не крест? Не мука?
Конечно - вы свободные люди. Вы граждане страны, выстрадавшей вместе с другими европейскими государствами демократию.
Но свободны ли вы как христиане? Свобода эта не дана навсегда. Ее можно потерять. В любой момент. Поэтому завоевывайте ее вновь и вновь, каждый день, каждый час.
Она освободит вас не от креста, но от страха. Христианство - это искусство жить и умирать. Да, каждому из нас предстоит встреча с безжалостной смертью. Теперь время великого поста, напоминающего об этом, о том, как в муках умер наш Спаситель. Но Он сказал: когда поститесь, не будете унылы. Будем идти по жизни и встретим неизбежное со светлыми лицами. И воскреснем в Нем.
Схожу со сцены, пожимаю протянутые руки, я услышан.
Дон Джуссани повторяет:
- Искусство жить и умирать.
Около 6-ти утра. В окно номера глядит яркая-яркая утренняя звезда.
Слушая Дон Джуссани, мне кажется, что и он любовался ею, ибо говорит о том, как свет побеждает тьму, как начинается день, как старец Симеон приветствует зарю человечества.
- Жизнь сложна, противоречива, зло часто торжествует, но благодать больше этой жизни, ибо у Бога - полнота. И крест - условие достижения этой полноты. Главная цель нашей встречи - увидеть Лик Христа в человеке, заметить в нем зачатки совершенства!
Потом он отвечает на вопросы.
- Священники должны опекать души, но не манипулировать ими.
- Мелочное соблюдение внешних предписаний говорит о деградации благородства.
- Сегодняшнее христианство, как правило, вера без человечности. Или человечность без веры.
Речь Дон Джуссани сопровождают выразительные жесты, он много цитирует, но всегда хороших авторов, он может забыть какое-то слово, и тогда все весело подсказывают.
- Конформист все понимает формально, он даже мойку посуды превращает в ритуал.
- Наши дома должны стать местом, где мы ищем Лик Христа в нашей конкретности. Слушая это, нам не становится стыдно?
В задумчивости мы выходим к озеру. У пристани слегка покачиваются лодки, птицы греются на солнце, горы сурово молчат. Я наклоняюсь над водой и со дна поднимаю два камешка. Черный и белый.
Возвращаемся в зал на молитву.
Потом месса.
Дон Джуссани служит вместе с падре Эммануэле. Служат быстро, но не торопливо. В этой простоте какая-то особая притягательность. Так собирались первые христиане. Без храмов. С алтарем в сердце.
Короткая проповедь.
- Великий пост - преддверие Пасхи. Наша жизнь - тоже.
Укладываются в сумки конспекты, пища для размышлений до следующих духовных упражнений. Звучат объявления. Дон Джуссани проверяет знание латинского. У одной девушки на майке латинское изречение. Кто-то из парней переводит. Правильно. Аплодисменты.
Потом Дон Джуссани говорит:
- Арриведерчи! Сегодня вам предстоит тяжелая поездка. В воскресенье все возвращаются в город. Будьте осторожны за рулем. До свидания.
Какое-то надземное чувство охватывает сидящих за столом, и они обмениваются легкокрылыми мыслями и похожими на стихи автографами.
Узнаю от Эли, что Дон Джуссани хотел бы знать мое мнение о движении.
У нас принято говорить, что незаменимых людей нет. Каждый человек незаменим, особенно тот, на кого возложена ответственность за других. Побеждают те, кто способен понять лидера и пойти за ним. За добрым пастырем, а не идолом. Чиэлле Бог даровал такого человека.
Мне нравится, что чиэллины в первую очередь трудятся у себя на родине. Теперь и Европа нуждается в евангелизации, и не обязательно кидаться на Азию, Африку или Россию.
Хорошо также, что они не прибедняются, не играют в скромность и убогость.
Очень важно, что движение не унифицирует людей, не заставляет их упиваться собственным стилем жизни.
- А что не нравится? - допытывается Эли, - Дон Джуссани просил узнать, что не нравится.
- В одном из ваших домов я видел Ангела, повернутого не в ту сторону, как у Беато Анджелико.
Вскоре я обнаружил, что ошибка исправлена. Значит, все нравится.
Мы с Терезой едем на виа Мартиненго, где живут Дон Джуссани и кормчий Руссиа Крисуиана Романо Скальфи. К нам присоединяется Эли.
Садимся. Подают чай. И мы погружаемся в разговор, где главное не словесная оправа, а что-то совсем другое. Почти не помню слов Дон Джуссани, но его волю я чувствую так же сильно, как тогда.
Я не спрашиваю о здоровье, хотя передо мной очень больной человек. Он не сетует на трудности, хотя его жизнь -постоянное преодоление непонимания и сопротивления. Я всегда искал встречи с Рыцарем. На ратном поле или за круглым столом. И вот исполняется мое желание.
Я ловлю странный взгляд Дон Джуссани, я слышу его глухой голос и невольно думаю: трудно быть добрым и рыцарем. Вот почему он печален.
Дон Джуссани диктует послание Чиэлле экуменам.
"Христос воскрес. Уже началась новая вечная жизнь. И эта новая реальность существенно меняет человека, принявшего крещение. Он - новая тварь, как говорят святой Иоанн и святой Павел. Эта новая жизнь особенно проявляется в общинной жизни. Церковь жива в различных общинах. Эти общины, несмотря на все недостатки, пример для всего человечества. И велико стремление этих новых людей сделать мир более человечным".
Я передаю привет чиэллинам:
"Друзья, я бесконечно рад нашему взаимопониманию. Я глубоко убежден, что несмотря на различие между нами, мы делаем одно дело. Я надеюсь, что никакие границы уже не разделят нас".
В конце мы произносим слова из первосвященнической молитвы: да будут все едино.
Дон Джуссани подает руку и говорит:
- Я тоже все время думаю о единстве.
Вечером выступаю в Дезио. Вспоминаю слова руководителя моей программы Джанни Мальберти.
- В этом городе родились три великие личности: папа Пий XI, Дон Джуссани и Джанни Мальберти.
Отец Джанни, как-то за обедом я сказал вам, что вы человек ироничный.
- Саркастичный, - ответили вы.
На конференции рассказываю об утренней встрече. На прощание говорю: сегодняшний день в моей памяти останется как день Дезио.
- Спасибо.
- Пожалуйста, - отвечает он.
- Большое спасибо.
- Большое пожалуйста.
Вторая моя большая поездка, теперь на юг страны, начинается в поезде. Сверхскорый Пендолино. Маятник. Рим - Милан. Милан - Рим.
В Италии все железные дороги электрифицированы. Много видов поездов. С разными, в том числе и двухэтажными вагонами. Первый класс, второй класс. Разница не велика. Поудобней кресла, поменьше народу. Скорый Рапидо останавливается лишь в больших городах. Эспрессо уже чаще, да и катится медленней. Локале - местный, совершает недалекие рейсы со всеми остановками. Салоны светлые, хорошая вентиляция. Лишь один раз я запарился, в спальном, по пути из Рима в Милан. Притом, всегда уедешь, хотя бы в тамбуре, купив билет уже в поезде. Отбытие и прибытие - дело другое. Особенно на юге. И на сей раз из-за изменений в маршруте опаздываем на 20 минут.
Но если путешествуешь по такой земле, видишь, хотя бы мельком, овеянные легендами города, разве станешь жаловаться?
В длинных тоннелях читаю, беседую с отцом Стефано, вспоминаю Альпы и сравниваю их с Апеннинами. Апеннины с покатыми высотами, с мягкими, покрытыми зеленью изгибами, похожи, конечно, на женщину. А Альпы, со своими отвесными, твердыми скалами и ледяным блеском - настоящий мужчина.
Выныриваем из тоннеля. Под нами, над нами простираются совсем уже зеленые луга с разбросанными по ним деревьями в белых, розовых, желтых, чуть раскрывшихся, почках. Италия густо населена, почти нет незастроенных пейзажей. Вблизи селений - огородики с покрытыми полиэтиленом грядками, с маленькими деревянными домиками. На ум приходят окраины Москвы, Рига. Лошади, коровы, козы, курицы - совсем как наши. А овцы среди серебристых олив - уже Тоскана. 2 часа в Риме и дальше, в Салерно.
Справа - горизонт моря, слева - горы, окутанные облаками. Деревья со спелыми апельсинами, мандаринами, лимонами на вежах. Я уже видел апельсиновое дерево в городе, но здесь они тянутся километрами.
Неаполь в дымке. Между домами висит пестрое белье. Как на картинках. Много новостроек. Везувий почти не видно. Выхожу на минуту из вагона, постоять на перроне. Побывать в Неаполе.
Дальше поезд несется совсем рядом с морем. Зелено-синие воды омывают Италию. Местами прозрачные-прозрачные, с соленым запахом и вдвойне соленым вкусом. А в больших гаванях - мутные, зловонные, несущие в себе весь яд прогресса.
В Салерно делаем пересадку и опять в путь. В Агрополи. Кое-где в горах со времен войны сохранились дзоты. Как и в Альпах. Как во всей Европе.
От Агрополи рукой подать до Санта Мария Кастеллабате. В местном кинотеатре замерзаю так, как давно не мерз. Приморье дает себя знать. В разговоре со старейшинами города, с молодежью стараюсь понять южан. Они несколько скованны, говорят отрывисто, но во взгляде - огонь. К нам подходит девушка, стеснительная, как девушки на моей родине. Она дарит мне открытку с изображением Благовещения и молитвой. Как позабыть ее, ее смущенную улыбку?
Мария.
Мы ночуем у человека, который так любит родные места, что никуда не хочет выезжать, даже навестить брата в Бразилии, даже в Неаполь. Он всю жизнь пахал, строил дом и теперь сдает комнаты иностранцам. Кант.
За нами заезжает устроитель вчерашней встречи, президент культурного общества Мозаика, Джованни Самбройя. Интеллигентный молодой человек. Мы поднимаемся на гору, к Кастеллабате. Оттуда видны морские просторы. Светит солнце, но какая-то незримая пелена не дает разглядеть остров Капри.
Потом направляемся в дом его невесты. Антонетта, быстроглазая смуглянка и будущий врач, намазывает бутерброды, и мы едем в Пестум.
Над полем с остатками города возвышаются три храма. Языческих. Без крыш, но полных тайны.
Изумительно чувство гармонии греков. Стоит Посейдо-ния, полуразрушенная, погруженная в тишину, и тревожит сердце.
- Античная Пиза, - говорю Стефано.
- Пожалуй.
На тесаных каменных глыбах загорают зеленые ящерицы, порхают бледно-желтые бабочки, доносится запах свежеско-шенной травы, розово светятся лепестки на уходящих к морю персиковых деревьях. Джованни поднимает белый крохотный кубик, камешек из древней мозаики и протягивает мне. Вначале не решаюсь, потом беру.
Мы садимся на изогнутую полукругом каменную скамью, где когда-то, возможно, заседал совет мудрецов.
Я говорю своим юным друзьям:
- Не бойтесь высокой цели. Все начинается с малого. Пусть ваш культурный центр станет местом, куда и через тысячу лет не зарастет тропа.
Но пора, В машине еще раз поворачиваю назад голову.
- Последний взгляд? - понимающе улыбается Антонетта.
Проезжаем мимо обнесенных проволочной сеж ой гипсовых венер, амуров, цементных мадонн и львов. Увы, не впервые. В Италии все есть.
Прощаемся.
- Счастливой свадьбы.
- Когда это еще будет.
Еще наблюдаю, как на склоне горы пастух гонит коз с пастбища, как сонливо перекидываются словами начальник станции с местным блюстителем порядка, как с шармом одетая англичанка не может сосредоточиться на газетной статье.
Еще не знаю, что скоро, совсем скоро, увижу то, что казалось грезой.
После Аквафредды начинается цепь маленьких живописных станций, тоннелей, неожиданных ракурсов гор, долин, все более синего неба и слепящего, залитого золотом закатного солнца, моря.
В Прае еще умиляюсь белью, гордо сохнущему на крыше вокзальчика.
А потом - Диаманте. Слева от железной дороги растут деревья с дымчато-оранжевыми плодами. И на тех же ветках - белые цветы. Как в Примавере Боттичелли. Закат и восход. Танец творения.
А вокруг горят, уже совсем распустившиеся, громадные пунцовые розы.
Я пью грезу, полную соков и запахов.
В Козенце мы останавливаемся у сестры Терезы Кастанья. Ее муж, Пьеро, работает в Университете, а она - активистка Чиэлле в Калабрии. Мы поднимаемся в древнюю часть города, к самой крепости. Рядом с ней стоит небольшой домик. "Ковчег". Здесь христиане собирают трудновоспитуемых, брошенных родителями детей, и стараются их согреть лаской, занять делом. Ребята веселые, смотрим фотографии, где они на свидании с родными, где они у моря, где они празднуют Рождество. И все же, когда мы возвращаемся домой, я говорю сыну хозяев: благодари Бога, что у тебя есть настоящие мать и отец.
Церковь в новом городе возведена недавно. Молодой архитектор училась во Флоренции и решила построить храм-купол. Прямо из земли вырастает перевернутая чаша, в чем-то напоминающая купол флорентийского собора. Просторный интерьер не имеет опор.
В приветственном слове напоминаю, что купол - символ неба, а Церковь - небо на земле.
- Пусть в жизни вашего прихода всегда присутствует небо.
Уже не помню, где и как начался этот день, а мы только садимся за ужин. 23.00. В ресторанчике Красная Луна. За столом знакомлюсь с эмигрантами из Польши. Пан и пани преподают в Университете. Говорим по-польски, отводим душу.
Но вот мы дома. Желаю хозяйке сладких снов.
- Соньо д'оро, - поправляет она. Итальянцы говорят - золотых.
Ранним утром Козенца вздрагивает от зычного голоса, усиленного мегафоном.
- Бананы, апельсины, бананы, апельсины, - объезжает на автофургоне спящий еще город изобретательный торговец. Голос его пробивает стены, подушки и вонзается в уши. Сложные чувства охватывают людей. Одни посылают проклятия, другие борятся с искушением выйти и купить все опгом, что-бы только он замолк. Потом голос становится тише, машина отдаляется. Народ с облегчением впадает в дрему. Но минут через десять торговец совершает второй круг.
В Риме предприимчивый человек вместо фруктов будет предлагать:
- Матерассы, матерассы. Матерассы для влюбленных, матерассы для парализованных.
- Когда мне грустно, молитва и живопись становятся моим убежищем. Мне кажется, что искусство приближает нас к Богу, потому что помогает нам увидеть природу во всем ее богатстве. И постичь, что Бог является единственным подлинным художником.
- Звонить можно во все концы Италии?
- Мира, - как всегда лаконично отвечает он. И продолжает вслух читать заголовки статей в газетах, купленных на заправочной.
- Ганс Кюнг считает, что католическая церковь, чтобы выжить, должна избавиться от папы Войтылы.
На спидометре 190.
Город так крепко опоясывают каменные стены, возвышающиеся над самым обрывом, что он издали кажется изгибом скалы. В укладе жизни горожан много патриархального. На конференции первыми вопросы задают священники. Потом уважаемый в городе человек, инженер. И уже в конце, когда я спускаюсь с амвона, подходят женщины, молодежь.
Несмотря на тревожную обстановку, люди себя ведут с достоинством. Они, конечно, мечтают о наведении порядка, но не за счет своих личных прав.
Уже темно, когда мы подходим к морю. Мы не столько видим его, сколько чувствуем его мерное, глубокое дыхание. Мы стоим у дома, в котором много лет живет художник. Мои спутники рассказывают, что в каждой своей картине он пишет хотя бы фрагмент вида из окна мастерской. Я не видел этих полотен, но представляю, какие они неповторимые. Как небо и море.
Наш собеседник, преподаватель Франческо Фалдути признается, что давно мечтает купить советские часы. Мода на перестройку, гласность и все русское заразила и здешних. Я вытягиваю свои карманные и даю ему. Он отнекивается, но берет. Минут через пятнадцать он говорит: один момент. Я догадываюсь и кричу вслед: только циферблат попроще. Учитель возвращается с тремя часами в руках. Выбираю с черным циферблатом. Но браслет надо укоротить. Идем в магазин. Продавец тут же укорачивает его, и заодно извиняется, что нырять с этими часами можно лишь на стометровую глубину. Ладно, сойдет. Примеряю, все еще болтаются. Прошу сделать еще короче. Продавец говорит:
- У вас перестройка, скоро станешь толстым.
- Пока худею.
- Попробуй теперь.
Одеваю, все в порядке. Подходит тесть продавца, владелец магазина. Он тоже был на конференции. Он дарит мне медальон с изображением почитаемой здесь Божией Матери. Презент хорошему Докупателю? Не только.
Заходим в дом дон Иньяцио Торальдо ди Франциа. Поднимаемся по лестнице, проходим одну комнату за другой, располагаемся в гостиной. Не богато обставленной, несколько обветшалой. На стенах портреты его предков. В углу - древняя икона. И рядом портрет, написанный рукой мастера. Молодая, русая женщина в одежде 18-го века, с пытливыми, вопрошающими глазами.
Кто она? Почему она висит как-то отдельно? Почему не вписывается в круг остальных лиц? Об этом я не решаюсь спросить хозяина.
Но я осмеливаюсь попросить показать семейный герб. Он несколько удивлен, но приносит альбом. Он объясняет, какой лев принадлежит роду Торальдо, а какой - Франциа. Пишет в мою тетрадь латинский девиз. И вдруг смущается. Стефано объясняет, что дон Иньяцио почти никогда не приходится говорить о таких предметах. А, может быть, голос голубой крови?
Этот деликатный человек, пекущийся о спасении душ, тоже получал письма с угрозами.
Утром выходим еще раз к морю. К нам подходят несколько пожилых мужчин. Они вспоминают вчерашний разговор в Соборе.
- Да, мы правда не ценим нашу свободу.
- А с ней, как со здоровьем, - говорю им, - пока оно есть, мы и не чувствуем его, а как заболеем, тогда кричим.
Стефано и я возвращаемся в Ламецию Терме. В аэропорту нас чудом находит Чинция с мужем и сыном. Она где-то прослышала о нашем приезде. И примчалась сюда из другого города, чтобы передать приветы старым друзьям в Москве. Успеваем пожать друг другу руки. Спасибо, сестра.
За час и 45 минут мы пролетаем над всей Италией. Под нами бурая неровная спина Апеннин, потом зеленая Ломбардия, а вдали сверкают на солнце Альпы.
В Милане приезжаю домой, а там никого. Блаженствую. И вдруг странное чувство присутствия чего-то забытого или еще неведомого охватывает меня. Ничто меня не тяготит, но почему-то беспокойно. Чей зов я не слышу?
Опять приветствуют у Сан Реденторе. Парень на велосипеде сообщает: Литва независима.
Я свободен до вечера. Пройдусь-ка своим излюбленным маршрутом.
При входе в станцию метро Пиола лежит нищий с цыганской бородой и веселыми-превеселыми глазами.-Он пасется здесь каждый день. Он развалился на лестнице, рядом с ним пузырится белый целлофановый мешок для подачек. Он мешает движению, никогда здесь не утихающему, так как рядом студенческий городок. Что-то обезоруживающее есть в нем, и я даю. Много подобных людей на Западе. Как правило, они сами выбирают такой образ жизни, бродяжничество становится их специальностью и философией. Встречаются, конечно, загнанные в тупик старики, не имеющие денег на лечение, заблудившиеся среди белых темнокожие, бросившие почему-то родину и не нашедшие другую. Без языка, без связей, стоят они потерянные на бульварах с ярко освещенными витринами.
На тихой, тенистой улице Боттичелли зазеленели деревья.
Выхожу на бульвар Буэнос Айрес и через общественный сад с прудами и гротами направляюсь к кварталам, разделенным узкими улочками Спига, Сан Спирито, Сан Андреа, Мойте Наполеоне. Здесь район шикарных магазинов, здесь прогуливаются необычно одетые люди, здесь витрины, не уступающие парижским.
Потом но улице Мандзони, на секунду заглянув в небольшой садик замка Польди-Пеццоли, шагаю к Дуомо. От него по улице Данте дохожу до Ларго Кайролы и через минуту стою перед Кастелло Сфорцеско.
Два часа прошли незаметно. Каждая такая прогулка открывает что-то новое. Особую кладку булыжника. Необычный портал. Или дворик, виднеющийся через решетку в арке.
Милан предпочитает пастельные тона. Слегка потемневшая черепица, зелень медных крыш, сероч|)иолетовые тени придают городу задумчивость. И, несмотря на свою практичность, он поэтичен.
Вспоминая бледно-розовые лепестки магнолий на фоне еще более бледно-розового мрамора Собора, забываю житейские дрязги.
Очередной диспут.
Я защищаю ненасилие и на вопрос, чего же достигли пацифисты, отвечаю:
- А чего добились милитаристы и убийцы? У пацифиста, по крайней мере, совесть чиста, что он не проливал чужую кровь.
"Призыв" был первым, кто в нашей стране заговорил о Чиэлле. Помню, как мы до поздней ночи сидели с миланскими друзьями, сверяя текст и перевод публикации. Это было в 1977 году, в самом начале нашей дружбы.
Теперь я вижу все воочию. И радуюсь, что слова Дон Джуссани, приведенные в нашем бортовом журнале, подтвердились и ничуть не устарели.
После оживленной дискуссии в молодежном центре имени Пия X, идем в пиццерию. Отец Марко угощает всех.
Наконец вижу, как пекут пиццу, как на каменный стол высыпается мука, как образуется тесто, как на тонкий его слой накладывается всякая всячина, свежая и ароматная, как все это отправляется в печь, в которой поплескивает огонь.
Утром замечаю, что некоторые деревья уже отцветают. Неожиданно быстро.
На конференцию еду поездом. Джанни на вокзале объясняет, что в Венеции мне надо выйти на предпоследней остановке. Я все путаю и выхожу на конечной. Первое недоразумение за время моего пребывания в Италии. Хожу по перрону, никто меня не встречает, начинаю понимать, что что-то не так. Покупаю билет в Милан, в запасе 40 минут. Выхожу к каналу, пересекаю несколько мостов, окунаюсь в толпу. Оглядываюсь, чтобы не заблудиться. Я уже был в Венеции, но по этим улицам не ходил. Жемчужина Адриатики удивляет на каждом шагу, только прохладный ветер с моря, как и тогда не дает покоя. Я в одной рубашке. Сам виноват. На обратном пути покупаю маленькую соломенную шляпку с красной лентой, на которой написано название города. Я ее заметил еще в прошлый раз. И жалел, что не взял. Я уже прошел несколько десятков метров, как меня догоняет продавец.
- Синьор, вы забыли сдачу.
Совсем пустяк, я бы и не заметил, но он, счастливый, возвращается к своему прилавку.
Я сижу в поезде Венеция - Милан, в пустом купе, и пишу эти строки, В душе просторно, я не чувствую духоты последних лет.
И ты, сестра моя, не сутулься, Не сутулься на улице, Не сутулься, читая стихи. Чего сжимаешься? Чего боишься? Непонимания? Нас никогда не поймут те, кто качает головой или хихикает, когда христиане поют Песнь Песней,
Я не реабилитирован, на мне диагноз, я знаю повадки "друзей", но девизом этого года все же провозглашаю: отменить смертный приговор.
Отменить честным рассказом о том, что было, не ради мести, а чтобы не повторилось.
Отменить щедростью к тем, кто все еще думает, что я их надуваю.
Отменить молчанием, когда несправедливо винят. Отменить прощальной улыбкой, если пути расходятся. Отменить бесстрашным вызовом тьме.
Твой Сандр."
- И ты вернешься в Советский Союз?
День рождения мамы. На редкость легко добиваюсь разговора. Там все хорошо. Уже в Москве узнаю, что мать с самого утра ходила вокруг телефона, ожидая моего звонка.
Здесь, у моих друзей Франчески и Альберто родился Константине. Первенец.
Нежно-фиолетовые цветочки глициний, обвивающих балкон дома на Гран Сассо, заставляют меня возвращаться сюда опять и опять.
19.3.90
В Алессандрии работает другая сестра Терезы - Франческа. Она преподает в духовной семинарии. Я рассказываю будущим пастырям о тех проблемах, с которыми у нас встречаются молодые люди, желающие получить богословское образование. Говорю о новых возможностях, открывшихся в последнее время. Прошу молиться о том, чтобы церкви оказались на высоте в столь решающий для нашей страны час.
По том Франческа знакомит со своим мужем, дочкой и сыном. Мы обедаем в семинарской столовой, выходим во двор сфотографироваться. Между ними чувствуется лад. В Италии есть настоящие христианские семьи.
По мере приближения к южному Тиролю, на самом севере Италии, меняется пейзаж и архитектура. Дорога проходит среди темных скал, за которые уцепились деревья, дома, часовенки. Появляются надписи на немецком. Вдруг вижу церковь с медным петухом на башне. Екает сердце, напоминание о родных краях. Зловещее эхо оттуда слышу после конференции в Мерано. Пожилой взволнованный синьор сообщает, что по телевидению показали советские танки в Литве.
Засыпаю с трудом. Даже вид за окном, открывшийся утром, не приносит успокоения. Высоко над городом, так, что приходится задирать голову, возвышается крутая, неровная, почти черная стена гор. Небо прозрачно, и ледяные венцы, накинутые на сопки, ждут солнца, чтобы заиграть во всей красе.
Но почему, почему Бог бросил три маленьких народа посреди волков и медведей? Ведь Литва, Латвия и Эстония никогда никого не завоевывали, и если наши парни и бились за чьи-то интересы, то мечтая лишь о свободе родины. Чужого нам не надо.
На обратном пути сопровождающий нас священник рассказывает, что в некоторых церквах приходы состоят из немцев и итальянцев. И там не только служба проходит на разных языках, но у каждой общины собственные свечи.
Немецкие свечи, итальянские свечи.
Свечи все же не танки.
Боль утихает.
В 12 перекличка городских колоколов. Внизу, наверху, где-то совсем рядом. Дин. Дан. Донг.
Снимаю обувь и иду босой по траве. Острой и влажной. Покой возвращается ко мне. Не равнодушие.
"Крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность."
Пальма не ревнует. Она грустит. Прощаемся молча.
Приглашаю ее выпить чашку кофе. Садимся за круглым столиком, стоящим на тротуаре под бело-голубым парусиновым навесом. Официант приносит два карих и горячих, как глаза южанки каффе.
Потом я провожаю ее до дома Руссиа Кристиана. Проходя мимо цветочницы, Кристина признается, что больше всего любит цветы.
- Они такие разные,
- А я - собак.
- Почему?
- Они такие верные.
Прощаясь, она дарит мне деревянные четки.
И везде вопросы. Вопросы, на которые не легко ответить. Вопросы о нашей жизни. Вопросы о нашей смерти.
"Сандр рассказывал, рассказывал о снеге, о морозе, о кратких вспышках весны, Да, вспышках, ибо когда что-то зеленое, цветущее, яркое появляется из-под снега, приходит и внезапное, безграничное изумление.
Его спокойный, уравновешенный голос становился взволнованным, когда он говорил о друзьях, о любви Божией.
Сандр - человек простой и необыкновенный, родившийся где-то далеко и близко.
Сандр рассказывал о России, но казалось, что он говорит об Америке, о Китае, Швеции, Бразилии... Потому что он говорил об одиночестве, о мытарствах души в своей нищете, жаждушей смысла, наполняющего пустоту. Смысла, спасающего от вечного ничто.
Сандр - "диссидент", но он не говорил о политике, так как никакая политика, по его мнению, не может отстранить и заменить Бога.
Сандр рассказывал о лагерях, о психиатрических больницах, о глубочайших страданиях, но его голос не дрожал, он не жаловался, не впадал в гнев или озлобленность: он распутывал невидимую нить воспоминании, осмысливая пройденный путь, очищая себя и освящая себя, чтобы в конце концов вознестись над собственной судьбой.
Сандр рассказывал о друзьях, но не оплакивал их, он смотрел нам прямо в глаза, уже избрав нас своими друзьями: друзьями, которых не забудет. Он не оплакивал никого, он принял всех в свою сокровищницу.
Сандр говорил о снеге, о морозе, и в глубине каждого из нас, как под лучами солнца, медленно, постепенно и неотступно оттаивало что-то, не жалея об этом.
Что-то глубоко запрятанное, почти неведомое нам: вера, что каждый человек в любой точке земли может преобразиться и стать человеком Божьим.
Сандр пришел и уже никогда не уходил."
Хожу по Риму и вопрошаю небо. В своей скорби не забываю бедствий Родины. Как отменить смертный приговор Прибалтике? Или мир опять нравственно споткнется на ней?
Здесь уже цветут каштаны, а вы так далеко. Не знаю, получаете ли вы мои письма.
Да хранит вас Всесильный.
С.Р."
Кампо де Фьори, Продолговатая площадь, окруженная покосившимися, давно не крашенными домами. На ней торгуют всякой всячиной, и мостовая покрыта шкурками от бананов, собачим дерьмом, комками бумаги. В центре ее стоит памятник Джордано Бруно. Здесь его сожгли. Он утверждал, что во Вселенной множество неведомых миров, он писал о героическом энтузиазме, он забыл, что люди есть люди, и большинство из них сперва считают деньги, а потом звезды.
На другой площади, Навона, готовится к выступлению рок-группа. Ударник нащупывает самый волнующий ритм. За столиками уличных кафе сидят солидные туристы и делают вид, что скучают. Лишь одна изысканно одетая черная американка начинает покачиваться и отбивать ногой такт. Африканская кровь закипает. Она слегка дрожит, не в силах противиться зову тамтама. Очаровательно.
Знаменитые фонтаны Навона, Треви и многие другие отключены, по скульптурам ползают реставраторы. Вся Италия принаряжается к мировому первенству по футболу. Люди бросают монеты, те катятся по сухому дну бассейнов, вселяя надежду на возвращение в Рим.
Газетные заголовки кричат через всю страницу: Литва SOS.
Я тем временем пересекаю страну от Рима до Кастел ди Лама, что у Адриатического моря, чтобы взывать о помощи братскому народу перед участниками встречи, организованной Европейской Ассоциацией Христианской Солидарности.
На обратном пути мои спутники, известный журналист Орацио Петросилло и историк Эмануэла Маринелли излагают свою теорию о подлинности Туринской плащаницы. Они убеждены, что новейшие исследования недостаточно объективны и не могут претендовать на решение этой проблемы. Они выпускают книгу с разбором всех за и против. Их мнение - Плащаница несет на себе отпечаток тела Иисуса Назорея. Я рассказываю об интересе к ней у нас, о том, что многие называют ее пятым евангелием. Эмануэла поправляет: первое евангелие. А, верно.
Все думаю, чем отличается купол Сан Пьетро в Риме от купола Флорентийского собора. Оба неповторимы. Первый - гениально вычислен. Второй угадан.
Говорю по Радио Ватикана. Это долг. Нельзя молчать. Даже далекому от политики.
"Прибалтика сегодня заявляет о своей жажде независимости. Там нет антирусских настроений, там применяют ненасильственные, парламентские методы борьбы, и многие русские тоже считают, что демократические, свободные Литва, Латвия и Эстония лучше, чем задавленные провинции Союза.
Надо сделать все, чтобы отменить смертный приговор Балтийским странам. Или мир опять нравственно споткнется своим расчетливым равнодушием? Не станет ли он беднее без трех малых братьев?"
Примерно такое же мое заявление печатает римская Мессаджеро.
Похолодало, одеваю куртку.
Тяжело на душе, мрачно. Как в начале 84-го, когда за нами ходили по пятам, и мы уже знали, чем это кончится.
Дожди, краткие просветы. Над собором святого Петра внезапно сверкает молния.
Иду под зонтом по набережной Тибра.
На лестнице Тринита деи Монти, по которой когда-то поднимались Ките, Андерсен, Гоголь, Ибсен, Сенкевич, в сердце романтического Рима, сидит женщина с мечтательным лицом, неряшливо одетая и смотрит, смотрит, пытаясь кого-то узнать в толпе. Она здесь каждый день. Кого она ждет? Поэта с бледным лицом из далекой северной страны, обещавшего вернуться, когда она позовет его так тихо, что только он услышит? Чьи слова она поет про себя? Или просто сумасшедшая, расчесывающая начинающие седеть волосы грязным, почти беззубым гребешком?
Но пора на вокзал. Там почему-то на табло не указано, с какого пути отходит флорентийский поезд, и я его упускаю. Выезжаю с опозданием на другом, не скором. Теряю 9500 лир.
Небо за окном грозное, горы насупились.
Пассажиры листают газеты. Литва в кольце. Значит, вскоре и вся Прибалтика.
Неужели пришла пора принимать роковое решение? Остаться без отчизны, не видеть близких? Впервые этот вопрос звучит не теоретически. Становится не по себе. Я эк умен, у меня друзья во всем мире, но мой дом там. И там я нужен.
Во Флоренции я прихожу в дом Галли. Флоренция умеет утешать. Мы ужинаем, мне уже не так сиротливо, и я отправляюсь ночевать в свою бело-красную комнату на корсо деи Тинтори.
Утихает самый тревожный день за время моего пребывания вдали от родины. Во сне вижу Татьяну,
Ощущение трагичности жизни не притупляет, а обостряет жажду прекрасного, жажду любви. Здесь, в Европе, я впитал столько красоты, мне была дарована такая сердечная ласка, что боюсь, успею ли раздать.
Об этом я размышляю в Уффици, перед вечно рождающейся Венерой Боттичелли. В первый раз я долго смотрел на нее, но теперь, наконец, увидел.
Утром иду в капеллу Медичи. Это реквием Ренессанса. Белый и серый мрамор, совершенные пропорции, но во всем какая-то усталость, скепсис. Микеланджело не умеет притворяться. Он отпевает в камне двух братьев, Джулиано и Лоренцо, решившихся на невозможное: объединить соотечественников посредством разума, а не страха.
Недавно вскрывали гроб Лоренцо и Джулиано, и на одном из трупов обнаружили след удара кинжалом.
Находящиеся у боковых стен гробницы герцогов Урбинского и Немурского, тоже Лоренцо и Джулиано, вторят скорбным звукам микеланджеловского плача.
Что поделаешь, и в Дуомо, глядя на алтарь, чувствую запах крови упавшего на лицо Джулиано, а любуясь уникальной деревянной инкрустацией в ризнице, вижу, как там, не замечая ее, мечется раненый Лоренцо Великолепный.
В Палаццо Веккьо, в Палаццо Медичи-Риккарди, по всей Флоренции, Тоскане, Италии видны щитки с шариками пилюль на них. Герб Медичи. Рода лекарей, банкиров, правителей и фантазеров.
Все больше убеждаюсь, что он в святом Августине изобразил себя. Еще и еще раз сравниваю автопортрет из Поклонения волхвов и эту небольшую фреску. Те же черты лица, лишь более мужественные и менее самоуверенные.
У Понте Веккьо, над водами Арно, кружатся, резко кидаясь из стороны в сторону, летучие мыши. Черные и бесшумные.
В душу опять незаметно залетела тревога.
От Флоренции до Ассизи 2 часа езды. Еще накануне Джу-лио осведомляется, кого я хотел бы слушать в машине, Баха или Малера? Утром узнаю, что советские войска в Вильнюсе заняли государственные учреждения и парализовали средства массовой информации. Гудит мотор, звучит орган. Кьяра и присоединившаяся к нам Антонетта обсуждают что-то, а я не слышу ни музыку, ни слова.
Прости Умбрия, прости Перуджа, даст Бог, в другой раз оценю вашу красоту.
Вот Порциункола. Вот место, где умер Франциск. Потом Мы удивляемся нежно-зеленым стебелькам роз без шипов, растущих в крохотном садике. А вот Сан Дамиано, где бедняк Христов услышал свой призыв. Рядом свежие кирпичи в полиэтиленовой упаковке. И тут реставрация. Птицы воз* бужденно рассказывают друг другу, как много веков назад святой проповедывал их предкам.
В нехитро построенном клуатре растут вокруг колодца простодушные, неяркие цветочки. Здесь духовность францисканцев нашла свое наиболее ясное выражение. Украшать жизнь, не нарушая согласия с сестрой Природой.
В Ассизи нет контрастов. Охристо-розовые камни домов и церквей без надрыва повторяют на каждом углу, у каждой двери: паце эт бонум, мира и блага. Даже черный, как уголь, кот с фосфорно светящимися глазами, сидящий под аркой, и громко переговаривающиеся в окне темноволосые девушки не вносят диссонанс в безмятежность города.
Обедаем в харчевне, где вся кухня на виду" Над огнем на вертелах жарится мясо, повар очищает луковицы, хозяйка разливает вино.
Подают хлеб. Спрашиваю, никто ли не претендует на горбушку. Узнаю, что и в Италии ее любят и зовут кантуччио.
После трапезы направляемся в церковь Санта Клара. Там в одной из капелл хранится Распятие, перед которым молился Франциск и золотистый локон той, кто, забыв о своем благородном происхождении, босиком пошла за ним. Здесь же ее мощи.
По заросшей травой площади, перед верхней церковью Сан Франческо прохаживается огромный пес, двойник брата волка, прирученного когда-то Франциском. А в самом храме - звонкая гармония фресок Джотто и Чимабуэ с витражами, что бывает не так часто.
В нижней церкви, у гробницы Франциска, месса на английском языке.
Везде много людей, лишь вернувшись в капеллу Распятия, находишь тишину и уединение. Иисус на кресте смотрит устало и отрешенно.
Тем временем небо светлеет, становится чуть веселей.
Обратно еду, беседуя с Кьярой и Джулио. Антонетта больше молчит, прислушиваясь, не даст ли о себе знать ожидаемый ею мальчик или девочка. Узнаю, что лучшие сорта винограда растут не на равнинах, а на склонах холмов. Отсюда и особый, солнечный вкус тосканских вин.
Вижу овец с белыми, как одуванчики, Ягнятами.
Флоренция нас приветствует цветущей вокруг домов сиренью.
В этом году мода во многом напоминает одежду эпохи Ренессанса. Здесь она кажется особенно органичной.
В семье Барони, куда я приглашен на вечер, дети встречают меня хлебом и солью.
Колокольня Джотто покоряет простотой своей формы. Вытянутые ввысь прямоугольники, образующие у основания квадрат, выверены до миллиметра. Представишь ее короче - не то, чуть выше, - опять не то. Инкрустация из белого, зеленого и розового мрамора привязывает кампаниле к баптистерию и собору, тоже покрытых орнаментом из разноцветных камней.
Названные когда-то Микеланджело райскими, бронзовые с позолотой двери Сан Джованни отданы реставраторам. Врата рая закрыты.
Мозаика в восьмигранном шатре баптистерия по праву может быть названа изобразительной энциклопедией средневековья, сестрой Божественной комедии Данте.
Еще позавчера, поднявшись на купол, я определил маршрут от собора до монастыря Сан Марко. Быстро нахожу его в лабиринте улиц, во Флоренции все рядом. Когда-то я читал, что здесь, почти в центре города, посетитель неожиданно попадает в тихий оазис. Возможно, когда-то. Сегодня сюда сгоняют школьников, со скуки играющих в прятки среди скульптур и колонн. Учителя, пытаясь перекричать галдеж, приобщают не слушающих их подростков к вечным ценностям.
Царство Беато Анджелико. Даже оранжевые, синие, желтые л ню тины глазки в клумбе клуатра кажутся выписанными его рукой.
Обхожу кедью за кельей. Они почти одинаковы. Узкая Дверь сбоку, молочно-белые стены, полукруглый свод потолка, окошко. А рядом с ним окно в иной мир. Фреска. Благовещение. Распятие, под которым сидит погруженный в созерцание святой Доминик; Магдалина, пытающаяся понять слова Воскресшего: не прикасайся ко Мне. В каждой келье своя композиция.
Наибольшее впечатление производит Благовещение, находящееся в коридоре, напротив лестницы. Поднимаясь на второй этаж, с каждой ступенью открываются все новые детали. И наконец, вся сцена.
Приглушенный шепот тонов. Темные нимбы вокруг голов ангела и Марии подчеркивают, усиливают свечение лиц. Разбросанные по росписи золотые блестки придают происходящему невесомость.
На площади Синьории указано место, где сожгли беспокойного игумена Сан Марко Савонаролу. Теперь там мальчишки гоняют мяч.
Дома набираю номер телефона, по которому круглосуточно передают последние известия. Горбачев отвергает декларацию независимости Литвы.
Прогулка - мое убежище. Поднимаюсь по извилистой улице Микелаиджело к церкви Сан Миньято. Городской гам остается внизу. В легком колебании воздуха звучит еле слышимый концерт ароматов. В исполнении трав, деревьев, цветов. Закатное солнце уступает место синеве. Замерцали фонари и луна.
И кажется, что все это однажды уже было. Илга, уже было?
У братьев из Меморес Домини дом на окраине города. Их не много, но каждый - личность. Паоло вспоминает свою дружбу с Тарковским, о том, как Андрей, побывав у них, с печалью говорил: у нас такое невозможно.
- Если бы он знал вас, - заключает Паоло.
Мы читаем последнее письмо покойного режиссера, в котором он заявляет о том, что хотел бы вернуться в Россию, но не советскую. И предвидит возню вокруг своего имени после его смерти.
Он задумал фильм о святом Антонии. О соблазнах мира сего, о кознях дьявола. Как всегда, автобиографический.
Через несколько дней мы с Иоландой, моей переводчицей, опять придем сюда, чтобы продолжить разговор, слушать Моцарта и Шуберта, любоваться, как Рафаэле наливает самбуку в бокал, на дне которого лежат несколько кофейных зерен.
Давид Микелаиджело, перенесенный с площади в Академию, впитал в себя дождевые капли, пыль и ветер своего времени. И все же он - незапятнанное знамя и страж Возрождения.
У нас любят ругать эту эпоху как вырождение христанства, как торжество человекобога. Но в том-то и беда, что Европа, мир не продолжили начатое тогда. Последующие поколения возомнили себя наследниками гигантов, но создали пародию, где алчность заменила самосовершенствование, и мания величия заслонила стремление к подлинному аристократизму духа.
Во Флоренции есть несколько церквей с необлицованными фасадами. Она вся - незавершенность. Вдова Ренессанса.
Сегодня на небе одновременно солнце и луна.
Когда темнеет, цвета в городе становятся глубокими-глубокими.
В 9 часов вечера в Сан Лоренцо начинаются Страсти по Иоанну Баха в исполнении хора и оркестра из Дюссельдорфа. Желающих послушать много, сижу на полу, прислонившись к колонне.
В моей тетради впервые появляется запись: победная песня.
Кто подсказал мне эти слова? И что в них скрыто? Еще не знаю.
В отличие от нас, итальянец не прочь похвастать. Например, он считает, что лучший в мире кофе варят его соотечественники.
- А французы?
- Не то.
- А англичане, немцы?
- У них вообще не кофе.
- Ну, а турки?!
Пауза. И ответ:
- Троппо форте. Слишком крепкий.
В вербное воскресенье здесь срезают ветку оливы, перевязывают фиолетовой ленточкой и идут в церковь. Я - в Оньисанти.
Представляю, как в нее входил Боттичелли, останавливался у двери, находил взглядом своего Августина, затем Иеронима Гирландайо на противоположной стороне, немного сопоставлял и, подняв глаза на алтарь, подхватывал песнопение.
Вечером, на площади Микеланджело, молодежное гуляние. Девчонки, неумело держащие сигареты, прыщавые парни с бутылками кока-колы, сидящие по бокам насмешники - все они добирались сюда, чтобы продемонстрировать, что их никто и ничто не интересует. Каждый важничает, пряча застенчивость, и на все реагирует двумя словами: уау или ганз.
А над ними улыбается солнце и грустит луна.
Пусть, лишь бы не зачастили под мост или в сквер у вокзала, где по утрам валяются пустые одноразовые шприцы.
Отец Сильвано приглашает вечером сказать слово на прощание в Сан Микеле ин Сан Сальви. Здесь собираются флорентийские чизллины. Говорю совсем коротко.
- До встречи. На земле или на небе.
Иоланда в полдень уезжает к себе в Ареццо. Прощаемся на Понте Веккьо. Я опять один.
На Форте Бельведере обретаю мир. На Форте Бельведере хожу босиком. Муравей бежит по руке. Не потерять бы этот подвижный покой.
Рим. Страстная пятница. На богослужение в соборе святого Петра собрались знатные горожане, дипломатический корпус, клирики и монахини со всех концов света.
Чтецов, певцов, священников одевают в белые, алые и фиолетовые облачения в капелле Пьета. Среди них и я.
Неожиданно улыбается счастье. Несколько минут могу разглядывать творение Буонарроти совсем близко, без стеклянной перегородки.
Потом - еще одна волнующая встреча. Появляется Папа. Знакомый всему миру белый силуэт. Близстоящие прелаты пытаются поцеловать ему руку, он удерживает их. Не могу забыть его страдальчески-изможденного лица.
Нас выстраивают в два ряда, и мы медленно направляемся к алтарю. По дороге слышу, как кто-то зовет меня. Оглядываюсь и вижу среди народа своего друга Бенедикта.
Те, кому предстоит читать на разных языках молитву верных, садятся за бронзовым балдахином Бернини.
Отрывки из Евангелия дополняет проповедь францисканского монаха, словам Папы отвечает хор. Плач землян о Спасителе.
Молюсь за народы, стонущие под игом последней мировой империи. И за Россию, дабы небесный Владыка вразумил ее. Пусть станет свободной и отпустит на волю других.
Выхожу к алтарю, чтобы помолиться за оглашенных, за всех, стоящих у порога Церкви: да просветит Господь Бог наш сердца их и да откроет им милосердия двери, дабы они, посредством вод святого крещения получили отпущение грехов и были привиты ко Христу, Господу нашему.
Вечером в освещенном Колизее под руководством Папы состоялся крестный путь, впервые показанный по советскому телевидению.
В пасхальную ночь смотрю фильмы об Иисусе, прерываемые рекламными роликами.
Я не придираюсь. Христос воскрес.
В знаменитом, одном из старейших в мире кафе Греко официанты ходят во фраках, а посетители - в джинсах и кроссовках.
Я приятно удивлен, читая, что в итальянской энциклопедии пишут о Райнисе. Да. Вечный искатель.
Римская община Чиэлле встречается по четвергам, в церкви Сан Лоренцо фуори ле Мура. После службы едем в пиццерию, принадлежащую одному из членов движения. Мы за одним столом с Маурицио Перфетти. Наконец по-настоящему могу пожать руку человеку, не отвернувшемуся, когда нас гнали. Римлянину в восьмом поколении.
Еще раз заглядываю в Милан, попрощаться.
В Руссиа Кристиана забираю кучу писем. Накопились за время моих скитаний.
По пути в Рим поезд заезжает во Флоренцию. Вижу на миг мелькнувшую между домов колокольню Оньисанги.
Ночью читаю письма из Москвы.
Ранним утром выхожу из своей маленькой гостиницы Пинчио. Простите, портьере, что разбудил.
6.15
Я один на лестнице Тринита деи Монти. Серебрится влажный воздух. С деревьев капает. Переливаются запахи весны. Умытое солнце приходит в сад Пинчио.
Глаза - видящие маяк, уши - слышащие пророчество, друга - понимающего без слов, вот сокровища, которые я опять нашел.
Кто открыл мне глаза? Кто шепнул те слова? Кто тот друг мой далекий? Знаю.
И когда встречу его, обниму. И не будет конца этой встрече.
И ревности не будет места.
Спускаюсь вниз и пью из фонтана хрустальную воду."
Отправляю открытку Соне, возвращаюсь в гостиницу, а там меня выставляют на улицу. До сих пор не пойму, почему. Конец шикарной жизни. Лишь одна ночь под потолком с нависающей лепниной, лишь завтрак на крыше за столиком, покрытым светлой прозрачной скатертью. До сих пор не пойму, сон это был или явь.
А, может быть, знак?
Через отверстие в куполе Пантеона, ежедневно видимое и ставшее привычным небо кажется особенно привлекательным и дорогим.
Как все, приближающееся к совершенству, этот "храм всех богов" прост и ясен.
Как Рафаэль Санти, похороненный здесь, "при жизни которого", по словам эпитафии, "мать природа боялась быть побежденной, а в час его смерти умереть вместе с ним".
Гляжу в небо и думаю о вечном.
Легкий ветерок помогает мне.
Церковь Сан Пьетро ин Винколи названа так потому, что в ней, по преданию, хранятся цепи, в которые был закован апостол.
Но приходят сюда главным образом для того, чтобы увидеть три скульптуры Микеланджело. Лию и Рахиль, олицетворяющих жизнь созерцательную и деятельную, и Моисея - пророка и вождя еврейского народа.
Перед нами человек, только что вернувшийся из мира горнего и обративший свой взор к миру дольнему. Исполненный духовной и телесной силы. Непреклонный, готовый к ропоту и сопротивлению собратьев.
Пеникелла. Послеобеденная дремота. Духота. Все учреждения и магазины закрыты. Под деревом лежит собака. Зови, свисти, ухом не поведет. Единственный признак, что она еще жива, изредка поднимающееся и опускающееся брюхо. Автомобиль, оставленный водителем у подъезда, начинает медленно катиться и тихо врезается в стену. Над городом бесшумно летит маленький самолет и тянет за собой длинную ленту с предвыборным призывом христианских демократов. Сквозь прохожих пробиваются толстоногие парни на трехместном велосипеде. Жена идет с мужем под руку. Вся надулась и смотрит в сторону. Француженка в черном трико и оранжево-бежевой накидке заставляет выйти из бара и провожать ее взглядом пожилого полного господина. На роликах, как на коньках, проплывает гибкий молодой человек с накрашенными губами. Извозчик борется со сном, лошадь томится в упряжке, понуро свесив голову. Продавец каштанов одной рукой утирает пот со лба, а другой колдует над своей жаровней. Кокосовые орехи в коричневой скорлупе с белым, как тающий снег, нутром поливаются для свежести тонкими струйками воды. Рядом на лотке лежит шоколад, жвачка и неестественно яркие конфеты. Подходит детвора, и, конечно, выбирает их. На площади Барберини надрывно кукарекает нарядившийся в пришельца с другой планеты больной. Прохожие дразнят его, наслаждаясь своим превосходством. Полицейские останавливают цыган, негры, торгующие на улице контрабандой, на всякий случай растворяются в толпе. И ни малейшего дуновения. Вот что такое пеникелла.
Пусть не обижаются римляне, но на Рижском взморье мне нравится больше, чем в Лидо ди Остия. Белый песок, дюны, сосны и пляж, по которому можно идти, идти без конца. Здесь песок серый, острый, никакой растительности, берег перегорожен высокими заборами на множество маленьких участков. Правда, есть шезлонги, надувные матрасы, завтрак, обед, фанта, мороженое, музыка, видео, кабины где переодеться, зонты, под которыми можно отдохнуть от солнца. И бассейн с вышкой для прыжков. Но зачем он мне, когда рядом море? Чистое и ласковое. Какого у нас уже нет.
Я купаюсь, ныряю и заплываю далеко-далеко.
В 50 лет Боттичелли написал Клевету. Обвиняемый, обвинитель и судья в окружении женщин и скульптур. История и современность переплелись. Зависть простирает руку к судье, тот берется за дело, которое ему явно не по плечу. Ложь с девичьи кротким лицом тащит за волосы обессилевшую правду. Обнаженная, беззащитная истина взывает к высшей справедливости. Черная неблагодарность злобно ухмыляется. Фигуры древних героев и праведников молча наблюдают за происходящим. В глубине картины - манящее, чистое небо.
Райнис свое пятидесятилетие отметил завершением трудно дававшейся трагедии Иосиф и его братья. Сюжет несколько иной, но вывод тот же. Братья предъявляют правдоискателю Иосифу ультиматум:
"Благую волю коль имеешь,
То стань, как мы. Тогда тебя полюбят."
Из такой ямы лишь один выход - вознестись.
Смеркается. Над Римом еще яркое солнце и еще бледная луна.
Есть в мире несколько знаменитых улиц. Елисейские поля, Бродвей, Арбат.
Среди них и виа Венето в Риме. Она изгибается змеей, поднимаясь от площади Барберини к воротам Пинчиана. Дорогие отели, банковские дома, вереница кафе на широких тротуарах, газоны, как-будто только что вышедшие из парикмахерской. С первого взгляда ничего особенного. Но это с первого взгляда. И если чары сладкой жизни оставляют тебя равнодушным.
В самом начале улицы стоит церковь, в крипте которой находится кладбище. В нем останки 4-х тысяч капуцинов, умерших между 1528 и 1870 годами. При входе живой капуцин властной рукой указывает на ящик для пожертвований.
Спускаемся в узкий 40-метровый коридор. Нас встречает ангел, голова которого - оскаленный череп, а крылышки -приставленные по бокам кости лопаток. Мы проходим через арки, возведенные из бедренных костей, над нами висят люстры из позвонков. В небольших приделах штабелями лежат ребра, черепа, косточки разных суставов. Есть и целые скелеты, облаченные в монашеские одежды с капюшонами. В одном из плафонов над посетителями простирается скелет, в правой руке держащий косу, а в левой - весы. Тоже из живых костей. Никакой имитации. Гостей охватывает нехорошая веселость. Некоторые оставляют автографы на стенах, более уважающие себя - на черепах.
Виа Венето. Здесь каждый найдет что-нибудь для себя. Для плоти - модный магазин, изысканный ресторан, для души - кладбище капуцинов.
Утром одеваю белую рубашку, выхожу на улицу и сажусь в такси.
У знаменитых Бронзовых дверей уже стоит несколько человек. Ждем пару минут, а потом в сопровождении ватиканского служащего и швейцарского гвардейца поднимаемся по широкой лестнице, едем в лифте, идем длинным коридором, проходим через расписанные мастерами барокко залы и оказываемся в капелле Иоанна Павла II.
Месса на английском языке. Вместе с Папой служат десятка два американских епископов. В красных облачениях, с серебристо-белыми крестами на груди. Короткая проповедь. Долгая тишина. Святые Дары принимаю из рук Святого Отца.
После мессы направляемся в библиотеку Папы, и он с каждым недолго беседует. Мы говорим по-польски. О самом главном. В двух словах. Встреча с таким человеком как мужское рукопожатие. Короткое и крепкое. На прощание он кладет свою руку на мою и говорит: Пимен змарл. Умер Пимен.
Царство ему Небесное. Русская православная церковь на распутье.
8.15. На улице солнечно и свежо. Иду в свое кафе Виттория Колонна. Сажусь за столик, спиной к витрине и подставляю лицо дуновению, нахлынувшему с Тибра. Мимо проходят люди, никто не смотрит на меня, никто не знает, кто я, откуда, и куда пойду после того, как выпью этот стакан молока. Блаженство.
Вечером весь мир облетает весть: Верховный Совет Латвийской ССР принял Декларацию о восстановлении государственной независимости Латвийской Республики.
Начало исхода.
Первая строка победной песни.
В Италии выборы. Захожу в избирательный участок. В списке кандидатов, а их около десяти, также представитель тех, кто требует отмены запрета на наркотики. Они не выступают за наркотики, но против запретов.
Девушки в национальных костюмах никого не встречают, марши не звучат, буфета с бужениной и красной рыбой тоже нет.
Базельский поезд набирает скорость.
Прощай, Капитолийская волчица, кормилица добрых и злых.
Прощайте сосны, краса Рима. Сколько раз, глядя на вас, я забывал тоску. Я беру с собой шишку, поднятую однажды утром в Пинчио. Она будет лежать на моей полке, рядом с раковиной, найденной в Лидо ди Остия. Вместе с прозрачнобелыми четками, подаренными мне Папой, она будет напоминать рассветы, испарившиеся, как роса.
Обед. Последний в Италии. Проезжая через Тоскану. Пластмассовая бутылка родниковой воды, 2 сандвича, кофе.
Во Флоренции стоим 12 минут.
После нее начинает звучать щемящая нота.
- Нет, Боже, еще я не экумен. "Призыв" пока только написан. В мыслях и делах постоянно уклоняюсь от него.
Сверлит и ноет.
Заходит контролер. Серьезный, степенный. Возвращая билет, он секунду улыбается. Совсем чуть-чуть. И уходит. Не ведая, что поднял горемыку. Правда, может, я уж чересчур?
На лугах лежат, похожие на большие рулоны, стога сена.
Болонья. Над черепичными крышами старого города возвышаются две башни, одна из которых покосилась, но не падает. Уже много веков.
У Лоди к окнам вагонов, как снег, лепится тополиный пух. Над посевами кружатся черные птицы.
Въезжая в Милан, вдали на мгновение появляется и пропадает шпиль Дуомо. На вокзале Чентрале перрон заполнен монахинями из разных орденов.
Опять негромко стучат колеса, малость укачивает, проносящееся за окном в голове выстраивается в ритмичные фразы: розы, розы, тоннели, тоннели. И кони пасутся на склонах. Илга, Илга, веди меня, Илга.
Пассажиров немного, вентилятор всю дорогу гонит свежий воздух, проезжаем станции, названия которых будят воспоминания о недавних встречах. Монца. Дезио. Комо. Озеро, окруженное скалами. Над ним низко летит гидроплан. Ожидание.
И вот, выныриваем из очередного тоннеля, и поезд останавливается. Кьяссо. 18.10. Я в Швейцарии.
Никакой проверки. А мы ездили, бегали, стояли в очередях, только бы бумаги были в порядке.
Вокруг тихо-тихо. Погружаюсь в бессловесную молитву. В ней слились благодарность за все с предвкушением вечного мира и окончательного освобождения.
Поезд пересекает по узкому мосту озеро Лугано, огибает гору Сан Сальвадоре и, минуя пригород Парадизо, прибывает на возвышающийся над городом вокзал. Меня встречают сестра Антонетта с фотокорреспондентом газеты Джорнале дел Пополо Бруно. Бросаю взгляд с привокзальной площади на лежащую под нами долину, заполненную деревьями, церквами, домами. Так вот каков ты, Лугано, даровавший убежище стольким изгнанникам. И Райнису. Потом, живя в свободной Латвии, он опять и опять возвращался сюда за утешением, за вдохновением.
Едем в дом, где живут братья и сестры. Только в двух домах Меморес До мини живут вместе мужчины и женщины. В Гудо, под Миланом, и здесь.
Встречаю доброго друга Клаудио Месониата, богослова и журналиста. Вечерняя совместная молитва за столом, ужин и разговор до поздней ночи. Оставляю на память календарь с моим рисунком и надписью: я счастлив быть в Лугано, где жил Райнис, где живете вы.
Мне стелят в комнате со старинной, но простой, как в деревенских домах, мебелью. На столике стоит высокий белый глиняный кувшин с тазом. Дверь, выходящая во дворик, всю ночь открыта.
Друзья знают мое сокровенное желание побывать в Кастаньоле, где жил Райнис и его подруга жизни Аспазия. Это на окраине Лугано.
Сопровождает меня Лючия, как многие медики тонко чувствующая и понимающая искусство. Она знакомит меня с живущими рядом отцом, матерью и братом, молодым скульптором. Потом мы поднимаемся к кастаньольской церкви на склоне горы Брэ. Она сохранилась почти такой же, как во времена Райниса. Мы заходим в нее и затихаем. В крохотном дворике над обрывом мы долго смотрим на зелено-синее озеро, на обладающую какой-то притягательной силой гору Сан Сальвадоре, на чистое и светлое, как взгляд проснувшегося ребенка, небо.
Затем мы спускаемся к вилле Фаворита и идем по сказочной красоты аллее. Землянисто-охристая каменная дорожка, окаймленная кипарисами, плотными и упругими, как спина дракона. Чуть фиолетовые ирисы с бархатно-зелеными клинками листьев. Легкие, почти голубые тени деревьев и кованой ограды, отделяющей сад от озера, пересекают наш путь, образуя ступени лестницы, ведущей в обитель муз. Коллекция барона Тиссена-Борнемица известна во всем мире. Здесь и средневековые мастера, и столпы Ренессанса, и импрессионисты. Ювелирно отточенный женский профиль Гирландайо. Портрет стойкого и по-мужски нежного рыцаря Карпаччо. Святая Катерина Караваджо с острым и холодным, похожим на лунный луч, мечем в руках.
На швейцарском телевидении - короткое интервью. О событиях в Прибалтике. И вопрос: не рискую ли я слишком многим, возвращаясь в СССР? Отвечаю, что еду туда не столько думая о своей безопасности, сколько о том, что там я могу принести больше пользы, там поле битвы, которое не могу бросить.
После обеда с Антонеттой и переводчицей Наташей отправляемся в музей Райниса и Аспазии, разместившийся в нескольких комнатах луганского исторического архива. Дом, в котором они жили, находился рядом, теперь на его месте памятник поэтам. Нигде я не чувствовал близости Райниса так явно, как здесь, разве что в Майори, на даче, где он умер. Беру с полок книги, присланные из Латвии, зарубежные издания, листаю отзывы посетителей, вглядываюсь в знакомые черты на фотографиях и гравюрах. Дружески беседуем с директором музея, молодым профессором Антонио Джили и его симпатичным помощником.
В 20.30 в зале при церкви Сан Рокко конференция. Я прихватил с собой 17-тый том Собрания сочинений Райниса. Свой рассказ начинаю с того, что показываю его присутствующим. Он был со мной в психиатрической тюрьме на Дальнем Востоке. Он до сих пор пахнет затхлым воздухом камеры. Я благодарю луганцев за то, что они хранят память о человеке, являющимся для латышей тем же, чем для итальянцев - Данте. Последние слова, написанные его рукой в день смерти, были строки перевода с еврейского: Ты, Который даешь нам Свет, призываешь меня к Себе. И мне пора закрыть врата трудов и дум.
Райнис не был традиционно верующим. Но я убежден, что встречу его у Того, Кто просвещает всякого человека, приходящего в мир.
От Массаньо, где я остановился, рукой подать до вокзала.
Оттуда по лестнице спускаюсь к гостинице Адлер и Собору, йотом иду по набережной, на которой растут старые липы, описанные Райнисом, и каштаны с розовыми цветами. Прохожу Гражданский парк, вдыхаю терпкие запахи неведомых мне растений, сажусь в автобус и еду еще раз в Кастаньолу. В музее начинается перерыв, но любезный синьор, помощник директора, впускает меня. Поднимаюсь в комнату, где размещена выставка, открываю окно на озеро и вслух произношу последние поэтические строки Райниса.
Чтобы потом не сетовать уныло,
Ты заповедью первой и последней
Одну любовь бери в дорогу жизни.
И, помолчав немного, тихо добавляю: Илга.
После обеда с Пьетро Ортелли и переводчицей Марией Челесте едем в Беллинцону, столицу кантона Тичино. Мы посещаем выставку Филиппо Франдзони, смотрим город, пьем кофе в доме Пьетро. На обратном пути нам машет рукой его дочь, на велосипеде возвращающаяся из школы.
В Лугано Пьетро и Бруно записывают беседу, которую предполагается опубликовать в Джорнале дел Пополо. Наш разговор поднимается над обыденностью и становится философским. Пьетро не просто журналист, он доброжелательный и думающий человек. Он пересказывает мне слова Дон Джуссани, ему кажется, что сказанное мною вчера перекликается с ними.
- Когда я встречу нашего поэта Леопарди в раю, я скажу ему: во многом ты прав, но ты не прав в одном. Ты думал, что на твои вопросы нет ответа. Теперь ты видишь, что есть.
Последний вечер в Лугано. Я в окружении прекрасных дам, сестер из Меморес Домини, брожу по ночному городу. Освещение улиц перекликается со звездным небом. Немного призрачные дома засмотрелись друг на друга. Ведь каждый из них - красавец. Но это еще не все. Через несколько минут, стоя на берегу озера, впервые в жизни увижу восход не солнца, а восход луны.
Появляется она, яркая, как лик, и поднимается все выше и выше. Блики в воде веселятся и пляшут, не думая о краткости своей жизни.
Встаю спозаранку, самолет в 7.07. Проглатываю ложку меда, запиваю кофе. И в сопровождении Антонетты еду на аэродром. Полупустой пропеллерный самолет Кроссайра разворачивается, разбегается и набирает высоту. Фигурка стоящей на краю летного поля сестрички становится все меньше и меньше.
Впереди Альпы, заправка в Берне и Париж. Встречает он нас пасмурным небом.
На площади перед Нотр-Дам парень и девушка с монгольскими чертами лица продают туристам яркие майки с видами Парижа. Вместе с ними публику привлекает ослик: с покрытыми лаком копытами и висящим под животом ведром с пикантной надписью. Он впал в мировую скорбь, его не радуют даже детские ручонки, дотрагивающиеся осторожно и ласково. Изредка он издает протяжные отчаянные звуки, оповещая всех, что нет в жизни счасть.
На острой башенке Собора, возвышающейся над алтарем, золотой петушок. Такой же страж утренней зари и вечный упрек Петрам бдит на шпиле Сен-Шапель.
Хожу по городу и привыкаю к его необычности. К необлицованным каменным торцам домов, к покрытым темным шифером и седой жестью мансардам. К ширине бульваров и геометрии площадей. И к витражам Парижа. Они ошеломляют, даже если ты, готовясь к встрече с ними, листал книги, смотрел слайды и обладаешь воображением.
Вибрация цвета и света, синего, красного, светлых и вишнево-густых тонов, условный, но смелый и выразительный рисунок, восхищают каждого, вошедшего в Нотр-Дам. И если услышать звуки органа, от журчания ручейка переходящие в рокот водопада, то гигантские розы в южном и северном крылах трансепта обогатятся новым измерением. Стрельчатые своды наверху, круглые столпы внизу и белая фигура Парижской Божьей Матери с Младенцем смотрят, слушают и участвуют в этом миракле.
Нижняя часть Сен-Шапель похожа на богато украшенную дарохранительницу. У верхней часовни нет стен. Ее пространство заключено в пылающее многоцветье витражей и легкий, как небо, потолок. Отдельные цвета, соседствуя друг с другом, начинают переплавляться в новые, не имеющие названия, ирреальные, как греза.
На улице еще раз обходишь стройную монохромную капеллу, строгую и изысканную одновременно. Ее построили в честь тернового венца Господа нашего. Как горницу для встречи Его, теперь грядущего уже во славе.
Лавки букинистов у Сены тянутся километрами. Покупателей немного. Большинство постоят, посмотрят и идут дальше. Книги пыльные, открытки пожелтевшие. Многие обипые жестью черные ящики под замком.
По мостовой набережной спешат куда-то два муравья. Приезжая, скромно одетая девушка, провожает их взглядом, страшась за них и завидуя. Парижане.
Под Триумфальной аркой смена почетного караула. Щелкают фотоаппараты, солдатики браво выпячивают грудь. Этот возвышающийся над местностью монумент замыкает Елисейские поля, соединяющие его с президентским дворцом. Особенно интересно здесь вечером, когда загорается реклама, освещаются витрины, и искатели славы разных мастей начинают свои представления прямо на тротуаре. Пока за скромные сантимы, брошенные в жестяную банку.
Я здесь по приглашению Ирины Альберти. В знак благодарности прихожу к ней с красной розой.
Эйфелеву башню лучше всего разглядывать снизу. Всегда найдешь неожиданный ракурс и заново удивишься металлу, ставшему легким, как крыло стрекозы. Поднявшись наверх, уже видишь не стрелу, устремленную ввысь, а серебро крыш, зеленые прямоугольники газонов, изгиб реки и дымку на горизонте.
Небо в Париже всегда утреннее. Оно меняется, мрачнеет, но и тогда сохраняет воспоминание о заре.
Женственный торс богини любви и красоты как бы спорит с лицом, исполненным мужской твердости. Языческая богиня не Мадонна.
И не формальные приемы делают освобождающихся рабов Микеланджело столь отличными от любой, не менее совершенной с точки зрения мастерства и знания человеческого тела, античной скульптуры.
Леонардо да Винчи каждую модель превращает в соучастницу своего демонизма. Он врезается в природу, как анатом, но, собрав ее опять воедино, вдыхает в нее свой дух - холодный и неотпускающий, как глаза аспида. Может быть, администрация музея, застеклив картину, оберегает не столько Мону Лизу от ножа, сколько нас от ее взгляда?
Две фрески виллы Лемми, написанные Боттичелли как свадебный подарок Джованне Альбицци и Лоренцо Торнабуони, перекликаются между собой, подобно голосам невесты и жениха в Песне Песней.
Бедные ученые, как и библеисты, все выясняют точный смысл этих аллегорий, но он открывается лишь тому, кто способен любить. И тогда не так уж важно, музы или свободные искусства приветствуют Лоренцо, в окружении добродетелей или граций ступает, почти не касаясь земли, Джованна. Высшее знание, а именно к нему зовет нас художник, не в этом.
Лишь войдя в колеблющийся мир дивных красок и плавных линий, пронизанные его током, мы начинаем ступать по нему легко, как влюбленные.
По мере приближения к Монмартру пейзаж становится все импрессионистичней. Вижу издали вокзал Сен-Лазар и вспоминаю Моне, стриженые деревца на фоне облачного неба, это Сислей, а оглянувшись, провожаю взглядом уходящую вниз лестницу Утрилло.
Но быстро, слишком быстро романтика той поры превращена в бизнес, Кофейни, когда-то пригревшие непризнанных первооткрывателей, сегодня зазывают и тут же останавливают у порога, когда замечаешь висящий у входа прейскурант. А рядом легион гениев штампует и, оценив покупателя, за соответствующую сумму отпускает свой товар. Деловито, без эмоций.
Зато смотреть с горы, на которой стоит грандиозная, с тяжелейшим в мире колоколом, церковь Сакре-Кер, можно бесплатно и неотрывно часами. Сен-Шапель и Нотр-Дам, Эйфелева башня и новый, самый высокий в Париже, небоскреб в Монпарнансе, вырастают на шершавой, покрытой мансардами, ладони города.
Уже темно, когда спускаюсь к тулуз-лотрековской Мулен Руж и площади Пигаль. Нервно мигают неонозые лампы, скользкие продавцы живого товара сулят чудеса, двухэтажные автобусы с туристами запрудили всю улицу. А в ярко освещенных витринах, стараясь переплюнуть друг друга, застыли в разнузданных позах красотки. Спокойно, с неприкрытыми лицами.
- Для этого вас родили в муках? - закипает во мне человеческое достоинство. Ваши матери, если живы, не могут посмотреть людям в глаза, а если умерли, ворочаются в гробу.
- Наши матери, малыш, такие же, - смеются они, разгадав мой немой вопрос.
Опять возвращаюсь поздно, Зажигаю свет в своей комнате и вижу на столе поднос, а на нем нарезанный черный хлеб, сыр, грушу и полбутылки сидра. Мой хозяин, отец Рене, оказывается, не только отец, но и мать.
В саду пахнет медом, босые ноги по щиколотки погружаются в мокрую траву,, все еще не верю, что я в Париже и живу на самом высоком его холме. Ночное небо, светлые окна вдали, никто меня не видит, молюсь о своих. Скоро увидимся.
Ослик на площади Нотр-Дам стоит постриженный. Как новобранец. Совсем несчастный.
Иду в Лувр, чтобы еще раз взглянуть на фреску Боттичелли с грациями или, как считают другие, добродетелями. Чтобы еще раз убедиться, что они суть одно, И набраться солнца, которого так не будет хватать на севере.
Парусная лодка на гербе Парижа покачивается в волнах под созвездием лилий. Город, согласно своему девизу, плывет, и не тонет. Плывет и не тонет.
Потом проносимся через белизну облаков, капли дождя на иллюминаторе превращаются в ледяные звездочки.
Пролетаем над Роттердамом, Амстердамом, Балтийским морем. Приближаемся к Риге. Чувствует ли мать, что сын возвращается?
Потом Великие Луки. И Москва.
Конь подо мной заволновался. Я заметил впереди зияющую черноту, пришпорил скакуна, и мы полетели. Над свежевырытой могилой.
Я бросил меч, щит и шлем, прыгнул в нее и лег. И понял, что это моя могила.
Я уцепился за края ямы, подтянулся и вылез.
Я засыпал ее и пошел. Спиной ко мне стояла Илга и поила коня.
- Так вот ты какая, - сказал я,
- Ты еще раз ушел от смерти, но не играй с нею, - сказала она, не оборачиваясь.
- И не играй с любовью.