В этой автобиографической повести автор рассказывает о разных исторических периодах в жизни нашей страны в преломлении мировосприятия ребенка. Он рисует картины безвластия и произвола времен гражданской войны и тридцатых годов, рассказывает о страшных переживаниях, принесенных Великой Отечественной войной. Эти впечатления навеяны рассказами матери, чьей нелегкой судьбе посвящена первая часть повести. Ее сына Сашу ожидали в жизни не менее сложные испытания и лишения. За что страдал невинный ребенок? Почему в мире так много зла? Почему жизнь так неприветлива ко многим из нас?
В книге ставятся сложные нравственные проблемы, требующие от человека осознания и выбора. Их источник - в извечной борьбе сил добра и зла, в которую оказывается вовлечен подросток, герой повести "Нерассказанная история". Жизнь паренька полна испытаний, судьба сталкивает его с разными людьми, с различными убеждениями. Однако мальчик остается тверд в своей вере и в принципах, с успехом преодолевая все трудности.
Унаследовав живую веру от своей матери, он борется с сильными мира сего, уповая на помощь Спасителя. Сын Божий не оставляет мальчугана без Своей поддержки как в школе, так и в колонии среди малолетних преступников. Любящий Господь оберегает Своих детей, спасая их от преследования могучих враждебных сил.
"Все могу в укрепляющем меня (Иисусе) Христе" (Флп. 4:13) по праву может повторить автор книги, поскольку вся его жизнь является ярким тому подтверждением.
День обещал быть по-летнему жарким. Село просыпалось под бодрую разноголосицу петухов. Синело бездонное небо, щебетали птицы, а в траве дружно стрекотали кузнечики. Казалось, ничто не может нарушить эту мирную картину. Но вдруг вдалеке послышался конский топот. Он мерно приближался, и вот на околице появился большой конный отряд.
В то неспокойное время, когда повсюду в России царило безвластие, местные жители, желая обезопасить себя, как могли вооружались. В каждой деревне или селе имелся отряд самообороны, но, бывало, энергичный человек объединял несколько таких отрядов, и получалась маленькая армия. Ее командующий - атаман - устанавливал в округе свое единоличное правление. Обычно оно оказывалось непрочным, и на смену одной власти спешила другая. В этой неразберихе обильно лилась человеческая кровь, поскольку очередной "правитель" мстил своему предшественнику и тем, кто того поддерживал.
Итак, в мирное село въехал очередной такой отряд во главе со своим атаманом, и началось энергичное установление новой власти. Зачастую это сопровождалось насилием, убийствами, мародерством, а сама "новая" власть представляла собой настоящих бандитов. Именно такая банда и орудовала в этом селе. Полупьяные "воины", поиздевавшись вволю над беззащитными женщинами, стариками и детьми, учинили затем расправу над своими противниками. Они закопали их живьем, причем устроили из этого жуткое зрелище, согнав на место казни всех жителей села и заставив под страхом смерти закапывать мужей, отцов и сыновей их родных и близких. Сопротивлявшиеся разделили участь обреченных. Поражало то, что подобную жестокость и изуверство проявляли такие же в недавнем прошлом мирные крестьяне, превратившиеся в отъявленных бандитов. Таковыми были знамения этого беспокойного времени.
Шла гражданская война, брат шел на брата, отец убивал сына. Кровавая волна этого беспредела прокатилась повсюду, не миновала чаша сия и Украину. Здесь также горели села и гибли люди, а власть переходила из рук в руки до тех пор, пока не победили большевики. Медленно, но верно они стали наводить порядок. Но какой? Железный! Начался красный террор - новый виток насилия над людьми. Неугодных для большевиков, которые к тому времени стали называться коммунистами, было предостаточно, ведь новые властители народа во всем требовали полного и безоговорочного повиновения. Народным бедствием обернулась коллективизация. Так называемые преобразования в стране привели к тому, что все запасы продовольствия оказались в руках государства, которым безраздельно управлял Сталин. Неумолимая карательная машина нового социалистического государства давила народ, кромсала судьбы, отправляя в тюрьмы и лагеря. В стране процветала система сыска и доноса.
Добившись полного физического подчинения - каждому отмерялся кусок хлеба, глоток воды и даже воздуха, - руководители государства стремились полностью подчинить себе человеческое сознание, духовную жизнь общества. Началась повсеместная борьба с религией. В ней они ощущали силу, способную противостоять их неблаговидным делам, и страх заставлял их действовать жестоко и неумолимо. По стране прокатилась громкая кампания по искоренению веры в Бога. В этой борьбе все средства были хороши, к ней привлекались учебные заведения, средства массовой информации. Последние отравляли человеческое сознание, запугивая и натравливая обманутых людей на Церковь. Любая религиозная деятельность рассматривалась теперь как враждебное поведение по отношению к своему народу. Один за другим закрывались, а потом взрывались или превращались в склады православные храмы. Их участь разделили и другие конфессии. Под запретом оказалась издательская деятельность христианской Церкви. Придуманные государством ограничения сводили на нет религиозную жизнь в стране. В целях удушения любого инакомыслия осуществлялась крупномасштабная пропаганда коммунистических идей. Жертвами этой широко развернутой кампании пали многие, в том числе и большое число священнослужителей. Так, за период 1936-1937 годов были арестованы десятки тысяч служителей Божьих, принадлежавших к различным церквам. Большинство из них были сосланы в сибирские лагеря, на Север, где многие умерли, не выдержав сурового климата, нечеловеческих условий существования и изнурительной работы. Церковных же иерархов руководители государства боялись особенно, поэтому их расстреливали.
Рядовые верующие в полной мере испытывали на себе действие негласных и неписаных законов об их дискриминации. Ни один верующий юноша или девушка не могли в то время даже помышлять о высшем образовании, о продвижении по службе. Верующих всемерно унижали - это выражалось в урезке зарплаты, положенных льгот (премий, путевок и т. п.), в разжигании в народе негативного отношения к ним. В результате осуществления этой целенаправленной политики в человеческие умы была посеяна смута, был развален старый уклад жизни, во взаимоотношениях людей стала преобладать жестокость и черствость. В то же время в сохранившихся церковных общинах по-прежнему царила атмосфера братства, они представляли собой живительные оазисы духовности посреди бездуховной мертвой пустыни.
Новыми коммунистическими идеями руководители страны пытались вытеснить христианство. Они обещали рай на земле и стремились всеми силами взять под контроль воспитание подрастающего поколения. Перед детьми и молодежью рисовали идеальное общество будущего, которое выглядело особенно привлекательным на фоне всеобщей нищеты. Чтобы установить тотальный контроль за молодыми и пылкими умами, юное поколение страны было связано разветвленной сетью различных молодежных организаций.
Коммунистическая идеология не допускала участия детей и подростков в религиозной жизни христианских общин. Любое привлечение их к богослужению влекло за собой большие неприятности как для родителей, так и для священнослужителей. Так некогда религиозная страна превращалась в цитадель безбожия. "Железный занавес" и строжайшая цензура не давали просочиться свободной истине и правде.
Я хочу рассказать вам историю, которая поведает о том, что происходило в многострадальной России, насильно отделенной от всего мира. Надеюсь, что этот рассказ о трагических событиях прошлого поможет моим современникам осмыслить и оценить по достоинству настоящее и побудит их воздать славу Господу за то, что Он сделал для нас.
На долю некоторых людей иногда выпадает много переживаний. К ним относилась и моя мать. Она родилась в небольшом селе на Украине, у нее было пятеро братьев. Появившуюся на свет девочку назвали Ниной. Ее отец носил звучное древнее имя - Моисей. На первый взгляд строгий и замкнутый, он любил быть среди людей, помогая всем и во всем. Моисей был мастером на все руки, и соседи уважали его. Его жена, Мария, тихая и застенчивая женщина, все свое время посвящала семье и хозяйству. Их дом был хотя и маленьким, но очень уютным, и всем в нем жилось радостно. Отец и мать были глубоко верующими людьми, по субботам они вместе с детьми ходили на молитвенные собрания, будучи членами небольшой, но очень сплоченной общины христиан адвентистов седьмого дня. Родители много и искренне молились дома, часто, собравшись вместе, вся семья читала вслух Библию. Уповая во всем на Господа, в Нем одном они видели спасение и защиту от жизненных невзгод. Вера в Бога помогала им противостоять всем несправедливостям окружающего мира, охраняла их, вселяла уверенность, давала самообладание.
Жизнь этой большой и дружной семьи текла размеренно-неторопливо, но неожиданно все изменилось: тяжело заболела и вскоре умерла мать. Отец остался с шестерыми детьми на руках, и теперь ему приходилось еще больше работать, чтобы прокормить и одеть всю семью. Прибавилось и домашних хлопот, но по-прежнему вся семья ходила в церковь, так же все вместе читали Священное Писание. Господь хранил их: семью не затронули ни эпидемии, ни страшный голод, ни другие ужасы лихолетья. Моисей видел в этом знак Божий.
В трудах и заботах незаметно прошли годы. Наступил 1941 год. Началась война, ее отголоски сразу же докатились до тех мест, где жила Нина. Ее братьев забирали на фронт, и Моисей собрал всех сыновей, прочитав на прощание слова ободрения из Святой Книги. Они помолились - отец просил у Господа защиты для своих детей, - затем обнялись перед дорогой. Расставание, когда сыновьям предстояла смертельная опасность и неизвестность, было тяжелым. Отец долго смотрел вслед машинам, на которых односельчане отправлялись на фронт. Жизнь изменилась - начались частые бомбежки, а вскоре вышел указ об эвакуации населения, и Нина должна была уехать в числе первых.
Нине в ту пору минуло двадцать лет. Юную девушку, никогда не покидавшую родного села, ожидала дальняя дорога. Но тут на отца и дочь свалилось еще одно несчастье. Отец получил письмо с фронта, в котором извещалось, что его сын, Алексей, погиб, далее указывалась дата и место гибели... Казалось, земля ушла из-под ног бедного Моисея, Нина тихо плакала. Так Нина потеряла младшего брата. Беда, как известно, не приходит одна, и в день отъезда Нины пришли сразу две "похоронки", извещавшие о смерти ее старших братьев. Горестным было расставание отца с Ниной, но и в этот трагический момент этот человек нашел в себе силы и обратился к Писанию. Прочитав несколько строк из Библии, он благословил дочь в надежде, что они скоро увидятся, а если этого не случится на земле, то желанная встреча произойдет на небесах. С трудом втиснувшись в переполненный автобус, с тревогой и грустью в сердце вглядывалась Нина в любимые черты близкого и такого родного ей человека. По движению губ отца она догадалась, что он говорит ей на прощание: "С Богом, доченька... С Богом..."
Путь до соседнего города был недолог. Однако, не проехав и полпути, автобус резко остановился, сопровождавшие его военные приказали ехавшим быстро выйти и залечь у обочины дороги. С ревом пролетели над испуганными людьми фашистские самолеты, сбрасывая бомбы и поливая землю свинцовым дождем пулеметных очередей. Опасность миновала, и автобус вновь тронулся в путь. В городке, через который проходила железная дорога, предстояла пересадка в поезд. Привокзальная площадь была переполнена женщинами и детьми, кто сидел прямо на земле, кто - на узлах и чемоданах. Все с нетерпением ждали отправки. Наконец подали очередной товарный состав, шедший на Урал. Теперь постелью людям служила солома, ни о каких удобствах никто и не помышлял. В темноте и духоте, без элементарных удобств эта дорога, длившаяся более двух недель, была сущим адом. Особенно страдали дети. Многие люди заболели в дороге и были вынуждены отстать от поезда.
В пути Нина познакомилась с женщиной-землячкой. Нина начала рассказывать о своих близких и расплакалась. Женщина прекрасно понимала девушку, ведь ее самое не обошли беда и горе: муж умер во время голода, жизнь троих детей оборвала эпидемия холеры, старший сын сейчас на фронте, и от него не было ни единой весточки... Сколько горя кругом! Вот рядом расположилась пожилая женщина. Вокруг нее вповалку спят четверо малышей. Нине известна ее история. Бедная женщина спасает от гибели своих внуков; детей, увы, она не сберегла - родители этих крошек погибли во время налета фашистских бомбардировщиков.
В разговоре время шло незаметнее. Иногда поезд подолгу стоял на каком-нибудь полустанке, люди выходили из вагонов подышать свежим воздухом и набрать воды. Уже позади Уральский хребет, и теперь состав шел по бескрайним просторам Сибири. И вот большая остановка - город Омск. По вагонам проходят военные и врачи. Идет очередная проверка документов и осмотр больных. Дальше путь лежал на юг, в Казахстан.
Наконец кончились дорожные испытания и мучения - поезд прибыл на станцию назначения. Вновь проверка документов, кругом снуют военные, среди них выделяются несколько человек в штатском. Это работники НКВД. Они внимательно наблюдают за всем происходящим. Нина почувствовала, что впереди ее ждут новые испытания.
Так Нина очутилась в городе Усть-Каменогорске, что на востоке Казахстана. Незнакомый язык, странные обычаи и, что самое главное, обстановка полного безбожия - в такой среде оказалась молодая и неопытная девушка. Надо было найти работу, чтобы выжить. По счастливой случайности Нину приняли в детский сад няней. Жила она в бараке, в одной комнате с четырьмя женщинами, две из которых были с детьми. Все приехавшие с Ниной односельчане как-то быстро изменились: никто никому больше не доверял и все чего-то боялись, не видно было, чтобы кто-то молился или беседовал на религиозные темы.
Повсюду в стране в то время был только один выходной день - воскресенье. Заглушая укоры совести, Нина вынуждена была ходить на работу и по субботам. Рядом не было никого, кто мог бы дать дружеский совет, как поступать в столь трудной ситуации. Иногда ей казалось, что это временное положение дел... Она верила, что скоро найдет христианскую общину, будет посещать богослужения, и все станет на свои места. Но время шло, и она все больше отдалялась от общения с Богом и Его народом.
Нину перевели работать на кухню; сначала она помогала повару, а потом и сама научилась хорошо готовить. Время летело очень быстро. Кругом творилось что-то невообразимое и жуткое. Появилось много бандитских шаек, обворовывавших дома, в вечернее время бандиты нападали на прохожих, раздевали их, отнимали деньги и нередко убивали. Многие становились особенно жестокими, потому что не имели ни куска хлеба, ни жилья. Власти же предержащие пользовались всевозможными привилегиями и благами. Было опасно вести разговоры на политические темы. Нередко люди внезапно пропадали, и если милиция их не разыскивала, то всем становилось ясно, что это дело рук НКВД.
Прошли два года жизни в далеком Казахстане. Нина стала привыкать к городу, в котором жила, и к людям, работавшим рядом. Из дома письма приходили очень редко и с плохими новостями. Отец прислал всего три или четыре весточки. Она писала ему снова и снова, но ответа не приходило...
Однажды Нина получила письмо от родственницы, жившей недалеко от родного села, та сообщила о трагической смерти отца: его сбила машина, когда он шел на почту. Это сообщение потрясло Нину, ее неотступно преследовал вопрос: "Почему?" Шел третий год войны, когда Нина получила извещение о гибели брата Николая. Ей не хотелось верить, что теперь в живых оставался только один брат, последняя и единственная родная душа на всем белом свете.
Наконец минули четыре года войны. Весь народ праздновал победу, все были бесконечно счастливы, что позади ужасы войны, бессонные ночи и "похоронки". Правда, еще некоторое время своеобразным эхом войны были приходившие в семьи извещения о пропавших без вести. Не миновало это и Нину, в извещении сообщалось о ее последнем брате Иване.
Война закончилась, и народ был полон решимости восстановить разрушенные города, отстроить новые заводы и фабрики. Как заклинание все повторяли заветную фразу: "Лишь бы не было войны". Однако по-прежнему люди боялись открыто высказывать свое мнение. Нина много раз очень осторожно пыталась разузнать о существующих в городе христианских церквах. Она выяснила, что протестантских общин в городе нет, а единственная небольшая православная церковь расположена где-то за городом. Постепенно, сама не замечая того, Нина все больше отдалялась от Бога и Его Церкви, она забыла даже, когда в последний раз держала в руках Библию. А люди воспринимали это как закономерность - если будешь говорить о своих христианских убеждениях или интересоваться вопросами религии и веры, то сам себе создашь лишние проблемы.
Местное казахское население тоже не восстанавливало мусульманские мечети. Возможно, тайно, в кругу семьи казахи и проводили богослужения, но открыто совершать религиозные обряды никто не осмеливался. Казалось, что всякое понятие о Боге в сознании людей было вытравлено, и власти могли праздновать победу над религией.
В сознании и в поведении Нины тоже произошли заметные перемены. Она уже не испытывала особого желания найти церковь и даже не пыталась отыскать Библию. Нельзя было сказать, что она полностью утратила веру в Бога. Как и прежде, каждый день она начинала с молитвы, молилась и по вечерам, и перед едой. Правда, старалась делать это так, чтобы никто не заметил. В то время, наверное, большинство людей жили двойной жизнью. Пришло время, и Нина получила собственную отдельную комнату. Радости ее не было предела: теперь она может устроиться так, как хочет, по своему вкусу. Правда, этой квартирой Нина имела право пользоваться до тех пор, пока будет работать в детском саду.
Прошло еще немногим больше года, и в тяжелую однообразную жизнь Нины пробился яркий солнечный луч. Она встретила свою любовь... Это был высокого роста и атлетического телосложения, зеленоглазый и черноволосый, симпатичный молодой человек. Звали его Иваном. Он отличался добродушным характером и обаятельностью. Иван прошел войну, но чудом остался невредим. А началось все со случайной встречи... К тому времени Нина стала особенно привлекательной и женственной, она умела красиво одеться, несмотря на отсутствие средств, - перешивала старые вещи, придумывая что-нибудь новое, оригинальное. Однажды, гуляя с подругой в соседнем парке, Нина познакомилась с моим будущим отцом. Вскоре они поженились. Мои будущие отец и мать очень любили друг друга, и будущее представлялось им светлым и прекрасным...
1952 год стал радостным для моих родителей, потому что в том году появился на свет я. Мать дала мне звучное имя - Александр. Жизнь в семье после моего рождения продолжала идти своим чередом. Ничто не предвещало беды, однако тучи начали сгущаться. Мой отец был очень веселым и энергичным человеком. Он очень любил шутки и первый от души над ними смеялся. Однажды утром, уходя на работу, отец уже у двери рассказал маме какую-то смешную историю, потом нежно обнял ее, поцеловал и сказал уже серьезно: "Скоро, Нина, мы с тобой заживем лучше. Меня переводят на другую работу, где я буду получать почти в два раза больше. С первой получки обязательно куплю тебе новое красивое платье. А сыну купим игрушек и коляску..."
В тот же день после обеда отцу стало плохо. Боли в желудке были настолько сильными, что он не мог пошевелиться. Когда прибыла "Скорая помощь", отец был без сознания. Его срочно доставили в ближайшую больницу, но там ему уже ничем не смогли помочь. У него была диагностирована прободная язва желудка, и спустя два часа он умер.
Почти в течение всего года до этого отец жаловался на боли в животе, но показаться врачам все не хватало времени. Две недели назад у него случился сильный приступ. Второй приступ оказался последним.
Из больницы позвонили матери на работу. Не подозревая ничего неладного, она взяла трубку. После секундной паузы на другом конце провода быстро сказали: "Ваш муж только что скончался в нашей больнице". После короткого молчания тот же голос продолжил: "Вы можете приехать за его телом".
"Что вы сказали?" - еще пыталась переспросить Нина, но в ответ послышались короткие гудки. Первые секунды Нина не могла поверить этим страшным словам. Эхом в голове отдались слова из телефонной трубки: "Ваш муж только что скончался". Этого не может быть! Вдруг в глазах у Нины потемнело, и она потеряла сознание.
Очнувшись, Нина открыла глаза и увидела перед собой пожилого человека в белом халате. Он улыбнулся ей и ободряюще сказал: "Сейчас все будет в полном порядке. Тебе сделали укол, который обязательно поможет". Некоторое время Нина не могла понять, что случилось. Почему она лежит на диване? Почему все люди вокруг нее обеспокоены? И вдруг страшная мысль, подобно огненной молнии, обожгла ее сознание: "У тебя только что умер муж, и ты снова одинока и несчастна..." Не ощущая никакой боли, Нина поднялась и села на диване. Врач с наигранной улыбкой веселым голосом заявил: "Ничего страшного, красавица! Будешь жить еще сто лет".
На похороны Ивана пришло всего несколько человек. Это были самые близкие их друзья. Посреди небольшой комнаты стоял гроб, возле которого сидела Нина. Плакать она уже не могла, и лишь время от времени ее плечи вздрагивали от безмолвных рыданий. Прощание на кладбище было тяжелым. Моросил мелкий холодный дождь, и капли падали на лицо Ивана. Нина нагнулась, поцеловала его и шепотом сказала: "Прощай, любимый". Двое бородатых могильщиков стояли в стороне; опершись на лопаты и докуривая папиросы, они уже приготовились выполнить привычное для них дело. Нина была не в состоянии смотреть на это, отвернувшись, она горько заплакала. Подруги поддерживали ее с обеих сторон. Но, пожалуй, самое страшное время наступило после похорон, когда разошлись все знакомые и Нина осталась наедине со своим горем. Ночами она не могла уснуть из-за тяжелых раздумий. Жизнь потеряла для нее всякий смысл, и она стала помышлять о самоубийстве. " Как-то бессонной ночью она решила выпить сильнодействующий яд, который применяют против мышей и крыс. Она достала из шкафчика бутылочку с ядом, дрожащими руками налила жидкости в стакан и, чтобы не остановиться, все твердила: "Быстрей, быстрей, быстрей..." Она уже поднесла стакан с ядом к губам, когда вдруг заплакал я, ее сынишка. Нина инстинктивно метнулась к нему, взяла на руки и принялась успокаивать. Плач ребенка пробудил в сознании отчаявшейся женщины несколько отрезвляющих вопросов: "На кого ты оставляешь сына? Что с ним будет, если ты уйдешь из жизни? Разве тебе его не жалко? "
После этой минутной остановки и нерешительности отчаяние вновь овладело ею. Теперь она решила умереть вместе со своим сыном. Безотчетно, словно в лихорадке, Нина составляла планы своей смерти вместе с Сашей. "Может быть, утопиться? Нет, лучше броситься под поезд". Только когда начало светать, Нина погрузилась в тяжелый сон. На следующий день она все-таки приняла решение: в ближайшее воскресенье вместе с сыном она пойдет на станцию и бросится под поезд. "Там уж точно наступит моментальная смерть для обоих", - размышляла она.
И вот наступило то черное воскресенье, когда бедная женщина решила свести счеты с жизнью. Всю ночь она боролась сама с собой: то отменяла свое решение, то снова впадала в какое-то полубессознательное состояние и была готова идти на станцию в ту же минуту. Обливаясь холодным потом и испытывая страх перед надвигающейся смертью, до предела измученная, Нина так и не сомкнула глаз. Утро выдалось пасмурным и хмурым, как в день похорон Ивана. Наспех позавтракав и накормив малютку, Нина стала спешно собираться на станцию. У двери она остановилась и в последний раз окинула взглядом свою комнату. Ничто ее здесь больше не удерживало, все стало чужим и холодным. Она хотела написать прощальную записку, но потом поймала себя на мысли: "А кому писать? Кого вообще будет волновать моя смерть?" Придя на станцию, Нина стала искать подходящее место для исполнения своего плана. Вокруг нее сновали люди с сумками, мешками и чемоданами, пахло мазутом, углем и дымом от паровозов. В воздухе стоял гул от паровозных гудков и людского гомона, но она никого не видела и ничего не слышала. Немного постояв на перроне возле пассажирского поезда, Нина стала разговаривать сама с собой: "Здесь, на станции, у поезда небольшая скорость. Машинист, увидев меня, остановит поезд. Мне нужно отойти подальше, там поезд уже разгонится, и никакие тормоза не смогут остановить тяжелый состав".
Озираясь по сторонам и крепче прижимая к себе завернутого в одеяльце ребенка, который мирно посапывал, Нина направилась вдоль железнодорожного полотна. В эти последние минуты ей ни о чем не хотелось думать, во всем теле женщина ощущала и дрожь, и жар, ноги ее подкашивались, и она с трудом двигалась дальше. Далеко позади осталось здание вокзала с его шумом и грохотом, а Нина все шла и шла... Наконец она остановилась и осмотрелась по сторонам, вокруг никого не было видно. Теперь осталось лишь дождаться поезда. Измученная, она села прямо на рельсы, удушающий страх перед неизбежным концом парализовал ее тело. Она испугалась, что умрет раньше от разрыва сердца или от нехватки воздуха. " Скорей бы, скорей бы пришел поезд...", - шептала она как в бреду.
И вот вдали показался поезд. Нина поднялась и, судорожно сжимая завернутого в одеяло малыша, стала готовиться к смерти. Она подняла глаза к небу и произнесла прощальную молитву: "Прости меня, Господи, за этот тяжкий грех! Я знаю, что неправа, но жить больше не могу! О, Господи, прости меня!"
Земля содрогалась от приближающегося состава. Нина стояла в стороне, ожидая, когда поезд подойдет совсем близко, чтобы броситься под колеса. Уже отчетливо был виден паровоз, дышавший клубами черного дыма, стук колес все нарастал. Последние мгновения прощания с жизнью... Нина как завороженная смотрела то на мчащийся поезд, то на клочок земли длиной в два шага, который она должна была преодолеть, чтобы оказаться на рельсах. Дрожащими руками она приоткрыла личико сына, чтобы еще раз увидеть его и сказать ему: "Прости и прощай!" В этот момент ребенок вдруг открыл глазки и улыбнулся, и тут из-за туч выглянуло солнце. Его лучи сразу заполнили все вокруг ярким прозрачным светом. Нина еще раз посмотрела на сына, и он опять улыбнулся ей. И в это мгновение ею овладели нежные материнские чувства. Ее сознание вдруг как бы проснулось от долгого и страшного оцепенения. Нина еще раз осмотрелась вокруг, и вдруг мир преобразился... Неожиданно она увидела все совершенно другими глазами - солнечные лучики отражались в маленьких лужицах, еще не высохнувших после вчерашнего дождя, где купались и весело щебетали две птички. Нине открылся совершенно иной мир, она ощущала теперь все иначе и даже с другими запахами.
Проголодавшийся ребенок, напоминая о себе, начал кряхтеть. Молодая мама аккуратно поправила одеяло и ласково заговорила с сыном: "Да ты ведь у меня совсем голодный. Сейчас я тебя хорошенько накормлю..." А поезд был уже далеко впереди, издалека доносился ритмичный перестук его колес.
В детском саду, где работала Нина, появились новые дети - братик с сестричкой. Нина узнала, что у этих детишек недавно умерла мать. Ей захотелось поделиться с ними материнским теплом, обогреть их. Нина как могла опекала этих детишек, старалась о чем-нибудь поговорить с ними, помогала им одеться и даже пыталась получше их накормить. Вскоре Нина познакомилась с отцом этих ребят. Он вернулся с войны инвалидом - на левой руке у него не было пальцев. Нина очень сочувствовала этому несчастному человеку и его детям. Она ощущала в себе какое-то расположение и даже симпатию к этому мужчине. Заметила Нина и его взаимные чувства, а через полгода она вышла за него замуж, согласившись воспитывать его детей. Моего отчима звали, как и меня, Александром, у него подрастали дочь Валя пяти лет и сын Ваня, которому минуло три года.
Теперь наша семья состояла из пяти человек, и я был самым маленьким. К тому времени мне исполнился год. Родители не посещали никакой церкви и, видимо, не считали себя христианами. Мы жили все в той же маленькой квартирке. В одной комнате совмещались и спальня, и столовая. Надо было обладать немалым талантом, чтобы разместить все необходимое практично, удобно и красиво. Нигде ничего не валялось, поэтому комната выглядела приятной и уютной. И хотя у нас не было водопровода и воду приходилось носить с соседней улицы, и мы испытывали много других неудобств, всем нравилось наше жилье.
Наш дом был одноэтажным и длинным и представлял собой обычный барак, внутри которого посередине тянулся длинный коридор, куда с обеих сторон выходили двери. В этом доме их было двадцать, и за каждой в тесноте ютились люди. Общий туалет находился на улице. Рядом с домом располагались сараи, где хранили все то, что не помещалось в квартире.
По соседству с нашим бараком стояли красивые двух- и трехэтажные дома. Каждая семья там жила в отдельной квартире, которая состояла из нескольких комнат и была обеспечена всеми необходимыми удобствами - холодной и горячей водой, душем, теплым туалетом. И жили в таких удобных квартирах люди особой категории, занимающие высокие должности.
Время шло, сестра, брат и я привыкали друг к другу, а наша мама делала все, чтобы никто из нас, детей, не чувствовал себя обиженным. Отчим усыновил меня, и я называл его папой. Иногда он был молчаливым и даже неприветливым человеком, а иногда - разговорчивым и веселым. Помню, как отчим довольно часто рассказывал что-то интересное брату и сестре, но как только подходил я, он обрывал свою речь, вставал и уходил. Я долго не мог понять причины его холодного отношения ко мне. Мама тщательно скрывала от меня, что он не родной отец, поэтому я рос, будучи уверен, что у меня родные отец и мать.
Однажды в гости к нам пришла незнакомая пожилая женщина. Она принесла с собой Библию. Мама была несказанно удивлена и обрадована, она бережно раскрыла Писание и прочитала вслух несколько стихов. Потом стала задавать гостье вопросы. Есть ли в этом городе молитвенный дом? Может ли она пойти на богослужение? Есть ли возможность приобрести Библию? Мама хотела получить ответы и на многие другие вопросы. Женщина говорила очень спокойно и обстоятельно. По великой случайности, а скорее - по провидению Божьему, наша гостья оказалась адвентисткой. Узнав адрес церкви и время богослужений, Нина загорелась желанием в ближайшее же время пойти на собрание верующих. Они проходили полулегально, поэтому вначале Нина решила пойти туда тайком.
И вот по прошествии многих лет однажды субботним утром Нина вновь переступила порог молитвенного дома. Когда она вошла в небольшой скромный зал церкви и увидела кафедру, место для хора, людей, которые добродушно ей улыбались, по ее щекам покатились слезы. Она вспомнила детство, родителей, братьев, молитвенные собрания, которые когда-то посещала, далекую Украину.
Вернувшись домой, Нина не могла скрыть переполнявших ее чувств и поделилась ими с мужем. Мой отчим, даже не дослушав ее, холодно прервав, очень сухо сказал: "Я не хочу, чтобы ты ходила в церковь, потому что я не желаю иметь из-за этого лишние проблемы". Тогда мама рассказала ему о том, что родилась в христианской семье и с раннего детства посещала собрания верующих. Но и после этих искренних признаний она вновь услышала решительную отповедь мужа: "Забудь дорогу в молитвенный дом, если хочешь сохранить семью".
Несмотря на угрозы мужа, Нина стала регулярно посещать богослужения и вскоре приняла крещение. И так как по субботам Нина теперь не могла работать, ее перевели на другую, более тяжелую и грязную работу. Она должна была мыть на кухне посуду, каждый день чистить более пятидесяти килограммов картошки, подметать помещения и убирать мусор со двора; кроме того, ей приходилось выполнять обязанности сторожа. За эту работу она получала теперь вдвое меньше прежней зарплаты, однако утешала себя тем, что будет иметь возможность каждую субботу бывать в церкви.
Иногда тайком от отца мама брала на богослужения нас, детей. Там мы рассказывали выученные дома стихотворения и пели детские песенки вместе с другими детишками. Так прошло несколько лет...
Когда мне исполнилось семь лет, я пошел в школу. В первом, втором и третьем классах я учился на "отлично" и считался примерным учеником. В то время учителя очень часто высмеивали верующих, пытаясь разными способами разрушить у детей веру в Бога. Я стал реже ходить на богослужения, считая их неинтересными. Проповеди казались мне слишком однообразными и скучными, а пение - заунывным и нагоняющим тоску.
У меня был друг Мишка. Он был немного старше меня и отличался веселым характером. Его семья во многом была похожа на мою. Его мать, как и моя, тоже была христианкой, а отец - неверующим. Иногда мы с моим новым другом говорили о религии и Церкви. Как правило, заканчивались подобные разговоры нашими выводами о несостоятельности религиозных убеждений в наше время.
В то трудное время дети взрослели быстро. Видимо, поэтому сравнительно рано я стал серьезно задумываться о моем отношении к религии. Мне минуло десять лет, когда во время летних каникул у нас с другом снова зашел серьезный разговор о Церкви, о наших матерях, которые, несмотря ни на что, активно посещали богослужения. Мишка предложил мне: "Давай сходим на богослужение незаметно, чтобы наши матери ничего об этом не узнали. Послушаем проповедь, пение хора, еще раз посмотрим на верующих людей со стороны, а потом пусть каждый выскажет свое мнение". Мне эта идея понравилась. Мы пришли в церковь перед самым началом богослужения и сели в заднем ряду, чтобы не привлекать к себе внимания.
Теперь несколько слов о самой церкви. Она находилась далеко за городом. Верующие во все времена не отличались богатством, а в те годы - особенно. Ни у кого, естественно, не было машин, и поэтому добираться туда приходилось общественным транспортом. Автобусы ходили плохо, поэтому многие тратили на дорогу много времени. Церковь находилась поблизости от большой тюрьмы, что делало это место малопривлекательным. Снаружи церковь выглядела как обычный маленький, бедный дом. Прямо за входной дверью был небольшой коридор, служивший в качестве раздевалки. Одна дверь вела в комнату, где жил хозяин этого дома, другая - в зал для богослужений. Последний представлял собой две соединенные вместе комнаты, разделяющая их стена была убрана. Люди сидели на самых обыкновенных лавках или на досках, положенных на табуретки. Впереди находилась маленькая, сделанная из фанеры кафедра, а возле нее - две-три лавки, предназначенные для хористов. На стенах в рамочках висели написанные от руки тексты из Библии, украшенные нарисованными цветочками или простеньким орнаментом. Потолок был низкий, и поэтому к концу богослужения в комнате становилось очень душно. Однако эта бедная обстановка молитвенного дома не мешала людям собираться вместе. Видимо, внешняя сторона их мало беспокоила, не пугала их и рискованность посещения собраний. Этот дом нигде не был зарегистрирован, просто один из членов Церкви - благородный и добрый старичок - предложил верующим использовать для этих целей его скромное жилище.
Богослужение уже начиналось, когда мы пришли с моим другом. Все присутствующие пели псалом, потом прозвучала общая молитва. В этот момент все встали на колени; чтобы не выделяться, мы последовали примеру остальных. После молитвы пел хор, а затем началась субботняя школа. Члены общины старательно изучали Слово Божье. Один человек, стоя за кафедрой, задавал присутствующим вопросы, а сидящие в зале активно и быстро на них отвечали. Мне понравился такой метод изучения Библии, и какой-то внутренний голос сказал мне: "Эти люди не настолько уж глупы, как ты их себе представлял..."
После урока субботней школы и короткого перерыва началась проповедь. Проповедовал молодой мужчина, немец по национальности, и хотя некоторые слова он произносил неправильно, обаяние и искренность этого человека пленили меня.
Я внимательно слушал и ловил себя на мысли, что мне нравится то, что говорит проповедник. Возможно, этот интерес возник у меня благодаря тому, что я сам по своей воле и желанию пришел сюда, а не был приведен кем-то из взрослых. Возможно, именно поэтому мое отношение ко всему происходящему в церкви изменилось. Богослужение закончилось. Присутствующие, прощаясь, обменивались крепкими рукопожатиями и дружескими объятьями. Все как-то по-особому доброжелательно улыбались, говорили друг другу что-то приятное и ободряющее. Все это произвело на меня сильное впечатление.
Придя домой, я твердо решил - пока лето и в школу ходить не надо, буду посещать богослужения. На Мишкин вопрос, изменились ли мои взгляды на религию, на Церковь и на верующих людей, я решительно ответил: "Я хочу по-настоящему во всем разобраться и буду ходить на богослужения". К моему немалому удивлению, мой друг был такого же мнения. Итак, мы стали регулярно посещать молитвенные собрания. Это вовсе не означало, что мы с Мишкой сразу и полностью изменились: как и прежде, мы продолжали шалить, шутить, смеяться - не всегда удачно и не всегда к месту. На богослужениях мы порой шептались, писали друг другу записки, что было вполне естественно в нашем возрасте. Много раз мама, как бы прокашливаясь, подавала мне тем самым знак, чтобы я успокоился и не забывал, где нахожусь.
Где-то глубоко в душе я испытывал особую тягу к церкви, к верующим, с которыми я с удовольствием общался, благодаря которым заряжался энергией добра и благородства. Мне даже хотелось быть похожим на них.
В церкви к нам проявляли интерес. После богослужения к нам часто подходили разные люди, говорили что-то приятное, заботливо спрашивали, не нуждаемся ли мы в какой-либо помощи. Наши матери, видя нас в обществе верующих людей, были очень довольны. Теперь я знал, что моя мама является диакониссой общины и поет в хоре. Мама моего друга тоже выполняла какое-то служение в церкви, но об этом не было принято говорить, и тайна свято хранилась.
Не могу сказать, что мне все нравилось на богослужениях. Было много того, с чем я пока был не согласен. Тем не менее многие проповеди и проникновенное пение хора неизменно производили на меня сильнейшее впечатление. У меня появилась тяга к чтению Писания, и когда я взял в руки мамину Библию, у меня возникла масса вопросов и противоречивых мыслей. Помню, как своими вопросами я просто засыпал маму. На многие из них она отвечала, а иногда говорила: "Эти вопросы ты, Саша, не должен задавать, потому что на них нет ответа, ты должен просто поверить..." Часто за различными уточнениями и разъяснениями я обращался к пастору или к кому-нибудь из верующих, кто хорошо разбирался в Писании.
Однажды произошло событие, которое взволновало меня и заставило задуматься над проблемами, о которых раньше я знал понаслышке. Шло обычное богослужение, и вдруг во время проповеди, когда в благоговейной тишине присутствующие внимательно слушали наставления пастора, в зал с шумом ворвалось несколько человек. Раздалась команда: "Всем оставаться на своих местах". И тут же несколько раз блеснула фотовспышка. Фотографировали проповедующего, членов хора, а потом и всех присутствующих. Два милиционера встали у дверей, чтобы никто не смог выйти. Еще четверо прошли вперед к кафедре, где уже стояли трое мужчин в штатском. Один из них приказал арестовать пастора и отвести его в машину. Двое других стали проверять документы у всех, кто был в собрании.
Честно говоря, я порядком перепугался, когда увидел всю эту картину. Сердце забилось учащенно, а коленки почему-то непослушно тряслись даже тогда, когда я старался придерживать их руками, чтобы никто не заметил моего испуга. Первым желанием было убежать, но я понимал, что милиционеры, стоявшие у дверей, не выпустят меня. Мишка на этот раз сидел впереди возле своей матери, и я не мог видеть его реакции. Все присутствующие сохраняли странное спокойствие. Оставаясь на своих местах, они начали петь христианские гимны о радостной надежде на скорое избавление. Мама, видимо, почувствовав мое волнение, обняла меня и сказала: "Не бойся, сыночек, ничего страшного не произойдет..." Она говорила еще что-то, стараясь меня успокоить. В это время я видел, как милиционеры взяли под руки нашего пастора и, проведя его через весь зал, вывели на улицу. В глазах служителя Церкви не было испуга. Мне даже показалось, что на его лице промелькнула улыбка.
Я восхищался этим человеком, его мужеством, самообладанием и уверенностью в правоте своего дела. Вместе с пастором арестовали еще пятерых или шестерых человек. Среди них был руководитель хора и некоторые другие члены Церкви, которые показались подозрительными тем, кто проверял документы. Пение оборвал грубый окрик: "Замолчать!" В зале воцарилась тишина, и один из тех троих гражданских, который распоряжался и отдавал приказания, встал возле кафедры и заявил: "Сейчас всем разойтись по домам и больше здесь не собираться. Иначе мы будем всех вас штрафовать, а если и это не поможет, будем применять более строгие меры..." Мне казалось, что после таких устрашающих предупреждений верующие начнут поспешно расходиться по домам, но, к моему удивлению, все оставались на своих местах, сохраняя полное спокойствие. Только через несколько лет, вспоминая этот случай, я понял, что на нас было оказано психологическое давление, и, если бы члены Церкви в панике стали разбегаться, работникам КГБ было бы легче с ними расправиться, потому что запуганных людей всегда проще заставить подчиняться.
Вдруг в зале поднялся старичок, в руках он держал раскрытую Библию. Обращаясь к присутствующим, он сказал: "Дорогие братья и сестры, я предлагаю закончить наше богослужение молитвой. Но перед этим я хочу прочитать некоторые тексты из Священного Писания". И он начал читать утешительные слова Иисуса о том, что придет время, когда Его последователи будут переносить гонения и преследования, и что время скорби сменится вечной радостью на небесах. Читал старичок громким торжественным голосом. Мне даже показалось, что милиционеры и работники КГБ были шокированы таким неожиданным поворотом событий и потому стояли как завороженные и слушали. А между тем этот старый член Церкви, немало повидавший на своем веку и много испытавший за свои христианские убеждения, для которого все происходящее не было чем-то необычным, продолжал читать. Он не выходил вперед, но говорил с места. Видимо, он понял, что в этот момент только он может встать и взять ситуацию в свои руки. Ведь для более молодых такое решительное и смелое поведение закончилось бы арестом, увольнением с работы или другими неприятными последствиями, ему же ничего подобного не грозило. Он говорил как власть имеющий, хотя был обычным рядовым членом Церкви. Он понимал также, что богослужение должно быть закончено в обычном порядке, а люди должны получить воодушевляющее ободрение. После чтения евангельского текста он сказал несколько ободряющих слов и предложил спеть заключительный гимн перед молитвой. Вся община поднялась на ноги, и зазвучало общее пение.
О, нет, никто нас не возможет
От правды Божьей отлучить.
Пусть узы мир на нас возложит -
Мы будем верить и любить.
Я слушал это пение и чувствовал прилив энергии. Мои колени перестали трястись, и, совершенно успокоившись, я начал петь вместе со всеми. Только по окончании заключительной молитвы все начали расходиться по домам. На улице я увидел две милицейские машины, которые были приготовлены для повального ареста. По телу опять пробежала дрожь. В этот момент подошел Мишка и, похлопав меня по плечу, спросил: "Ты сильно перепугался?" Я хотел выглядеть героем и бодро что-нибудь ответить, но у меня ничего не получилось. Мишка, лукаво улыбнувшись, сказал: "Я тоже струсил, когда увидел милицию. Ну, думаю, сейчас всех нас арестуют и посадят в тюрьму. А за что посадят, даже и не знаю". По дороге домой в автобусе я сидел рядом со своим другом. Мне очень хотелось поделиться с ним впечатлениями и узнать его мнение. Ведь он был старше, и для меня было важно знать, что он думает. Оказывается, Миша переживал примерно то же самое, что и я, правда, он не хотел признаться, тряслись ли у него коленки или нет. Я поинтересовался у Мишки: "Как ты думаешь, почему к верующим такая ненависть? Ведь христиане - добрые, честные, трудолюбивые и примерные люди. В чем тут дело?" Он задумчиво посмотрел в окно и ответил: "Я думаю, Саня, все это из-за того, что верующие выглядят лучше, чем безбожники. А коммунисты сейчас управляют всем, вот они и решили уничтожить христиан, чтобы никого не было лучше их ".
"Но тогда верующие правы?" - как бы подводя итог, спросил я Мишку. "Возможно, возможно", - нараспев и, видимо,
кому-то подражая, протянул мой друг. Некоторое время мы ехали молча, каждый вспоминал виденное и слышанное.
В автобусе ехало много знакомых, тех самых людей, которые участвовали в богослужении. Я начал всматриваться в их лица, вслушиваться в их разговоры, но никаких признаков беспокойства или страха не заметил. Я нагнулся к Мишкиному уху и шепотом, чтобы никто не услышал, спросил его: "Почему верующие ведут себя так, будто ничего не произошло?" Он повернулся ко мне и тоже шепотом ответил: "Да потому, что они уже не в первый раз в такой переделке. Понял?" В тот вечер я долго не мог заснуть. Вспоминалось пережитое, а в ушах снова звучали грубые угрозы сотрудников КГБ и милиционеров. Перед глазами представал момент ареста пастора и нескольких других человек из нашей общины. Я с тревогой думал о них: "Где они сейчас? Что с ними? Может, их уже посадили в тюрьму? Но за что? " И тут мне вдруг открылась истина: я начал понимать, что люди не могут быть настолько злыми без причины, сами по себе. Значит, за кагэбэшниками, милицией и всеми остальными безбожниками кто-то стоит и управляет ими. В этот момент мне как никогда раньше стало понятно, что главная борьба происходит не между людьми, а между добром и злом, то есть между Богом и дьяволом. Сам не замечая того, я все тверже и тверже укреплялся на позициях христианства, а жестокое отношение милиционеров и работников КГБ к верующим людям еще в большей мере способствовало этому.
На следующий день, улучив момент, когда дома никого не было, мама подошла ко мне, села рядом и осторожно спросила: "Как ты себя чувствуешь, сынок?" Я ответил, что очень плохо спал прошлую ночь, а в остальном все нормально. Она по-матерински нежно обняла меня и сказала: "Мой дорогой сыночек, я хочу сказать тебе что-то важное". При этих словах ее серые добрые глаза смотрели прямо на меня. Я приготовился к очень серьезному разговору. Она продолжала: "Ты еще совсем маленький, и христианская жизнь для тебя еще очень трудна. Тем более, что время сейчас очень сложное, и в любой момент может случиться самое непредвиденное. Я не знаю, что произойдет на следующем богослужении, и, может быть, тебе лучше пока оставаться дома. Вдруг опять нагрянет милиция и натворит еще больших бед..."
Мамины глаза заблестели от слез, но тут же, пересилив себя, она продолжала спокойным голосом: "Саша, ты должен все хорошо обдумать и взвесить. Теперь ты видишь сам, что быть христианином в нашей стране трудно и опасно, и если ты решишь следовать за Христом, то тебя могут ожидать самые разные лишения, трудности и, возможно, даже страдания". Тогда мама не могла даже и предположить, что ее слова станут пророческими, и то, что я пережил на том богослужении, не шло ни в какое сравнение с тем, что меня ожидало в будущем.
Промчалась еще одна неделя летних каникул. Каждый день я гонял мяч со своими друзьями, а играя в футбол, я забывал обо всем на свете. Время от времени я все же задумывался о будущем... Мне хотелось быть верующим, но в то же время я боялся потерять моих веселых друзей, живших по соседству. Проблема была в том, что никто из них не посещал никакой церкви. Наоборот, довольно часто я слышал от них очень грубые шутки в адрес верующих.
Мне не с кем было поделиться своими переживаниями. Скрывая это, я изо всех сил старался показать окружающим, что у меня все в полном порядке. С Мишей мы не встречались уже целую неделю, потому что он уехал с отцом в деревню. Мой отчим, брат и сестра не знали о том, что я посещаю церковь. Мама объяснила, что лучше пока ничего не говорить им об этом. Вокруг меня жизнь шла своим чередом, но на душе у меня творилось что-то непонятное. Иногда одолевал страх перед неизвестным будущем, и я начинал размышлять, идти ли мне на предстоящее богослужение или лучше остаться дома. Но одновременно я испытывал желание проявить героизм и совершить подвиг ради Христа. В конце недели я принял решение идти в церковь.
Богослужение на этот раз прошло совершенно спокойно. За кафедрой я вновь увидел нашего пастора, по-прежнему пел хор, и казалось, будто неделю назад ничего не произошло. Правда, Мишки в этот раз в церкви не было. После богослужения я спросил у его матери, почему его сегодня нет. Она посмотрела на меня печально и сказала: "Спроси его об этом сам".
Мы уже выходили из церкви, когда одна женщина, которую я обычно видел в хоре, подошла к маме и тихо сказала: "Нина, мне надо с тобой поговорить..." В автобусе мама села рядом с этой женщиной, а я устроился позади. Они говорили между собой почти шепотом. И только иногда до меня долетали некоторые фразы. Например, запомнились мамины слова: "Я все понимаю, и мне бояться нечего. Для меня главное в жизни - иметь общение с верными членами Церкви". Они продолжали разговор совсем тихо, и я ничего больше не слышал. Прощаясь с этой женщиной, мама сказала: "Я все поняла и в среду к шести часам буду на горе". Меня заинтересовало, что произойдет в указанный день и час на той самой горе. Я спросил маму: " Можно мне в среду пойти с тобой?" Она была согласна взять меня с собой, но боялась, что, во-первых, там мне будет неинтересно, а во-вторых, что я устану от долгой дороги.
Я знал, что по средам проходили небольшие собрания, на которых изучались библейские доктрины. Иногда мне там было очень интересно, но чаще я все же скучал, особенно когда долго говорили о многих значениях какого-то малопонятного библейского слова. Сейчас мне очень хотелось пойти на это необычное собрание, которое должно было состояться на горе. Мама пообещала взять меня с собой, если я сохраню все в тайне. Я дал слово, что никто ничего не узнает.
На следующий день я зашел к Мише. Он встретил меня не очень доброжелательно. Некоторое время я безуспешно пытался начать разговор. Потом мы пошли на наше любимое место в саду, где можно было говорить сколько хочешь, не опасаясь, что кто-нибудь услышит. Мы уселись на траву под яблоней, и я напрямую спросил: "Ты почему не был на богослужении?" Мишка, потупившись, пробормотал: "Я не буду больше туда ходить". Наступила тяжелая пауза...
Для меня это было неожиданностью. "Но почему?" - нарушая затянувшееся молчание, не выдержал я. Мишка резко поднял голову, и я прочитал в его глазах озлобленность. "Почему? Почему? - передразнил он меня, скривив лицо. - Да потому, что это не твоего ума дело". Поднявшись, Мишка добавил: "Считай, что наша дружба на этом кончилась. Ты ведь теперь богомол, а я, как и раньше, свободный человек, что хочу, то и буду делать. А тебе надо всегда бояться, чтобы какой-нибудь грешок не совершить". После этих слов он начал ехидно хихикать и подталкивать меня локтем в бок. Мне было обидно все это слышать. Я вскочил на ноги и, глядя Мишке в глаза, с азартом выпалил: "Значит, струсил? А я-то считал тебя другим..." На этом наш разговор оборвался, да и дружба тоже. Я шел домой, постоянно спрашивая себя: "Почему все так получилось? Почему на грубость я ответил грубостью? Почему я теряю хорошего друга, с которым мне было всегда легко? " Мишка сдержал слово - на богослужениях я его больше не видел никогда.
Наступила среда, и мы с мамой отправились на автобусе по привычному маршруту в сторону молитвенного дома. С нами ехало еще несколько знакомых людей из церкви, но вели они себя как-то странно - сидели молча, как незнакомые. Мне показалось, что при встрече они даже не поздоровались. Тогда я еще не знал, что в христианской среде того времени уже действовали суровые правила конспирации. Приехав на нужное место и выйдя из автобуса, верующие по два-три человека пошли почему-то в разные стороны. И это, оказывается, тоже было одно из правил конспирации - идти не всем вместе, чтобы не привлекать к себе внимания. Я многого не понимал, но старался не задавать лишних вопросов. Впервые я видел маму такой серьезной и даже озабоченной. Мы подошли к горе с той стороны, где не было домов, и стали взбираться наверх. Поднявшись повыше, я заметил большие камни, а между ними виднелся вход в пещеру, где собрались многие члены нашей общины. Пещера была не очень большой, но для собравшихся места хватило. В середине этой каменной комнаты находилась большая глыба, и все собравшиеся расположились вокруг нее. Собралось примерно пятнадцать-двадцать человек. Ко мне подошел пастор. Как всегда радушно улыбаясь, он приветливо протянул мне руку и сказал: "Быть может, тебе лучше нарвать для мамы букет красивых цветов, чем сидеть на наших жестких диванах?" Мне понравилось его предложение, а также его веселый и доброжелательный тон. Я хотел уже уходить, но пастор, остановив меня, добавил: "Если вдруг ты увидишь людей, направляющихся в эту сторону, дай нам знать. Хорошо?"
Почувствовав себя совсем взрослым, я приступил к исполнению задания. Некоторое время я ходил вокруг того места, где проходило собрание, и внимательно смотрел по сторонам, но кроме разноцветных полевых цветов, красивым ковром покрывавших склон горы, я ничего не заметил. Я любовался красотой окружавшей меня природы, после городского шума тишина и умиротворение радовали и успокаивали меня.
Нарвав большую охапку цветов, я спустился к пещере. Подойдя ближе, я услышал голос пастора. Сначала он читал библейский текст, а потом сказал: "Время испытаний, о котором мы говорили раньше, настало. Теперь каждый проявит себя и покажет, кто он есть на самом деле. И мы должны быть готовы к тому, что некоторым из нас придется пройти через тюрьму, потерять работу, а может быть, перенести еще большие испытания во имя нашей веры". Эти слова очень взволновали меня. Пастор тем временем продолжал: "Дорогие братья и сестры, я должен вас предупредить, что среди членов нашей Церкви есть предатели. Всех я не знаю, но точно известно, что Петр Дубовой - один из них. К сожалению, я не могу пока объяснить вам всех подробностей, связанных с ним, но прошу вас: будьте с этим человеком предельно осторожными". Я не верил своим ушам, поскольку знал, о ком идет речь. Мне нравился этот уже немолодой, но приятный и обаятельный человек. Помню, когда я был совсем маленьким и приходил с мамой в собрание, он почти всегда угощал меня шоколадными конфетами, а когда я стал постарше, при встречах в церкви он всегда расспрашивал о моей жизни, о проблемах и планах на будущее. Не верилось, что верующие люди, да еще и члены Церкви, могут быть предателями. Я вспомнил и то, что Дубовой нередко проповедует, а это значит - он служитель и занимает в Церкви ответственное положение. Каждое слово пастора теперь приобретало для меня еще больший смысл. Мне захотелось узнать обо всем как можно больше, и, притаившись, я продолжал слушать.
Пастор говорил спокойным, ровным голосом: "Я прошу всех убрать духовную литературу, потому что вполне возможно, что в домах у членов Церкви начнутся обыски и могут забрать все христианские книги, а напечатать новые мы пока не можем. В соседнем городе посадили в тюрьму пастора, его жену и еще пятерых человек. Все они отправлены в разные тюрьмы и лагеря. Один из этих людей находится сейчас в тюрьме нашего города. Нам надо продумать, как передать ему продукты и теплую одежду: ведь над верующими заключенными особенно издеваются, держат их в холоде и голоде. Я знаю, что принес вам пугающие вести, но мы должны быть готовы не только вечно блаженствовать с Иисусом, но и страдать, а если придется - и умереть за Него". Слова эти, как вбитые гвозди, закрепляли в моем сознании понимание того, что при любых обстоятельствах христианин должен оставаться верным до конца. Некоторые из присутствующих уверяли, что готовы к любым испытаниям и лишениям. Говорили также и об особой осторожности во время богослужений. Рекомендовалось не называть имен гостей и из какого города кто приехал. В следующую среду договорились собраться опять на этом же месте и в это же время. Видимо, подводя итог, пастор добавил: "Дорогие братья и сестры! Нам бояться нечего, ведь если Бог за нас, кто против нас? Будем также поддерживать друг друга молитвами и материально, кто чем может". После этого все склонили головы и усердно молились. Я тоже встал на колени, прося у Бога помощи и смелости.
На следующем богослужении за кафедру вышел незнакомый человек. Он был очень худой и бледный, как будто перенес тяжелую болезнь или пережил много горя и страданий. Он начал говорить низким, но приятным голосом: "Дорогие друзья! Вначале я спою вам наш христианский гимн, а потом буду проповедовать..." Помню, что пел он мелодично, с особым вдохновением, хотя и не было никакого аккомпанемента. Слова этого гимна призывали к особому посвящению и верности в служении Господу:
Гаснет ли пламя в огне испытаний,
Труден ли станет тернистый твой путь -
Выше и выше держи свое знамя!
Стойким всегда ты за истину будь!
Последние две строчки повторялись, и потихоньку весь зал подхватил эти слова:
Выше и выше держи свое знамя!
Стойким всегда ты за истину будь!
Я догадался, что знамя означало библейское учение, которое должно быть поднято высоко, чтобы его узнало как можно больше людей.
Проповедовал наш гость очень энергично и даже с азартом, а после богослужения он предложил всем желающим услышать еще нечто интересное, задержаться на некоторое время. Звали гостя Павлом. Рассказывал он об арестах, допросах и кошмарах тюремной жизни, которые ему пришлось совсем недавно пережить. Можно было только удивляться, как он остался жив... Ведь из-за того, что по субботам он отказывался работать, много дней ему пришлось провести в холодной камере без пищи и воды. После безрезультатных попыток тюремных начальников заставить этого заключенного работать в субботу его на несколько часов ставили в ледяную воду, требуя отказа от религиозных убеждений. Стойкий христианин оставался верным своим идеалам, но за это пытки ледяной водой удлинялись, а когда он заболевал, его лечили лишь для того, чтобы продолжать издевательства.
Слушая рассказы этого пастора, я спрашивал себя: "Все мои мелкие трудности в школе или дома не идут ни в какое сравнение с тем, что пережил этот человек. В чем-то я завидовал ему, и благодаря примеру этого человека в меня вливалась струя новой энергии. Я хотел стать еще более терпеливым и выносливым и быть похожим на этого человека, и уже тогда у меня зародилось сокровенное желание стать пастором.
Во мне росло возмущение. Почему вокруг творится такая несправедливость по отношению к людям, которые верят в Бога? За что их сажают в тюрьмы и там издеваются над ними? Я был совершенно уверен, что никто из верующих не совершил никакого преступления, их же представляли как самых опасных преступников.
Позже одна пожилая женщина из нашей церкви рассказала мне об ужасах, которые творились при Сталине. Бульдозерами сносили молитвенные дома, издевались над верующими, планомерно уничтожали служителей. Ее муж был пастором и одним из церковных руководителей. Я знал несколько христианских гимнов, мелодию и слова которых сочинил этот человек. Верующие любили петь их на своих богослужениях. В1937 году он был арестован и зверски замучен в тюрьме. Его жена рассказывала о последней встрече с ним: он был очень худой, с синяками и шрамами на лице. Им удалось поговорить всего несколько минут, и то через тюремное окно. Больше она никогда его не видела и ничего не смогла узнать о его судьбе. И тогда я спросил эту женщину: "За что замучили вашего мужа? Ведь он был умным и добрым человеком?" Она печально улыбнулась и сказала в ответ: "Сейчас такое время в нашей стране, когда последователи Христа должны подтвердить свою веру в тяжелых испытаниях".
Мне тогда казалось, что я никогда бы не смог достойно перенести подобные пытки и мучения. Я ощущал страх и беспокойство, и мне даже хотелось молиться о том, чтобы Бог не допустил ничего подобного в моей жизни. Почувствовав мое внутреннее волнение, эта немолодая женщина вдруг шутливым тоном сказала: "О, я вижу, ты уже сейчас готов к любым трудностям и неожиданностям!" Мне было стыдно смотреть ей в глаза, и я тихо сказал: "Наоборот, я очень боюсь попасть в тюрьму и боюсь также милиционеров, но, пожалуйста, никому об этом не говорите".
"Конечно, - стала убеждать меня моя собеседница, - обещаю, что никто об этом не узнает, а главное, я обещаю, что буду много молиться за тебя, и убеждена, что ты станешь настоящим героем христианской веры. Постарайся понять, что нам, верующим, нечего бояться. Ведь мы на правильном пути, а если ты будешь чего-то особенно страшиться, именно это тебя и может постичь. Так что постарайся забыть о страхе и полностью доверься Богу. Были ведь до нас христиане, которые за свою веру шли умирать на кострах, виселицах, попадали на растерзание диким зверям. Они выдержали, и мы с тобой, Саша, тоже сможем выстоять".
Эти слова, как лучи весеннего солнца, наполнили мое сердце ярким светом и душевным теплом. Все больше и больше я верил, что, как и другие, смогу преодолеть любые трудности.
Что может быть приятнее беззаботной, радостной поры летних каникул? Но это счастливое время пролетело быстро, и наступил новый учебный год. В тот год первое сентября пришлось на субботу, и, поскольку в школах был только один выходной день - воскресенье, передо мной встал вопрос, куда ходить по субботам - в школу или в церковь.
И вот наступила последняя пятница лета. Завтра первое сентября, и у меня все приготовлено, чтобы идти в школу. По пятницам вечером в нашей церкви проходили молитвенные богослужения. Как обычно, и в этот вечер я с мамой пошел в церковь. До сегодняшнего дня помню тему проповеди: "Теперь время благоприятное" . Проповедовавший с особым воодушевлением говорил об ответственном отношении к использованию настоящего времени. В конце он призвал, не откладывая, посвятить свою будущую жизнь служению Господу. Возвращаясь домой, я окончательно решил, что христианином надо быть всегда, а не только во время летних каникул. Дома я объявил о своем решении матери: "Завтра я не иду в школу, потому что собираюсь на богослужение". В первый момент на мамином лице я прочитал радость. Но потом она стала очень серьезной и спросила меня: "Ты хорошо все обдумал?" Я ответил: "Мое решение твердо". Мама тяжело вздохнула, потом, улыбнувшись, обняла меня и, прижимая к груди, сказала: "Я буду молиться за тебя и чем смогу буду помогать тебе".
Ни мой отчим, ни брат с сестрой ничего не знали о моем решении. Их вообще, как мне кажется, не очень интересовала моя личная жизнь. В то субботнее утро на богослужении из всех детей был только я. В церкви многие смотрели на меня с некоторым беспокойством. Такой мой решительный шаг мог осложнить жизнь не только мне, но и всей общине.
После богослужения ко мне подошел пастор. На его лицр я не видел привычной широкой улыбки. Серьезным тоном он спросил меня: "Ты, Саша, только сегодня пришел или будешь посещать богослужения постоянно?" Я смущенно помолчал немного, но потом с решимостью ответил: "Я хочу здесь быть каждую субботу". Он похлопал меня по плечу и сказал: "Ну, что ж, мы рады твоему смелому решению. Верим, что Господь тебе в этом поможет". Мне хотелось, чтобы он подольше со мной поговорил, потому что в тот момент очень нуждался в поддержке, но он, как всегда занятый разговорами с людьми, отошел в сторону, а потом я и вовсе потерял его из виду. Нелегко мне было в понедельник идти в школу. Я даже не знал расписания уроков и уже начинал чувствовать, как вокруг меня сгущаются тучи. Мои одноклассники, увидев меня, конечно же, начали расспрашивать: почему я не был в субботу в школе? Я ответил, что был болен, и ту же неправду я повторил моей учительнице Зое Васильевне.
В следующий понедельник я сочинил историю о том, что был в субботу на похоронах маминой сестры и потому отсутствовал в школе. При этом я прекрасно понимал, что моя трусливая ложь вскоре будет раскрыта и мне предстоит все объяснить моей учительнице. Но всякий раз, когда я хотел начать об этом разговор с Зоей Васильевной, на меня нападал стыд и даже страх. Мое поведение объяснялось тем, что меня окружали враждебно настроенные неверующие люди, которые при каждом удобном случае высмеивали христианство. Каждый день учителя твердили, что никакого Бога нет, прививая ученикам ненависть и отвращение ко всему религиозному.
Адвентистам, как взрослым, так и детям, в то время было намного труднее, чем христианам других конфессий. Главная проблема была связана с субботой. Этот день покоя верующие-адвентисты посвящали Богу, отказываясь работать и посещать учебные заведения. Если, например, дети из семьи баптистов или православных долгое время могли оставаться незамеченными, то дети из семьи адвентистов после нескольких пропущенных суббот сразу обращали на себя внимание и попадали на заметку. Нужно учитывать еще и то, что пропускать школу без уважительных причин запрещалось советскими законами, предусматривавшими за такое нарушение строгие меры наказания.
Другая проблема, с которой постоянно сталкивались адвентисты, была связанна с питанием. Дело в том, что в школах в то время учащиеся должны были питаться в школьной столовой. В конце каждого месяца родители оплачивали эти обеды. Если кто-то из них отказывался от подобной "услуги", таковым в довольно строгой форме объясняли: "Единый порядок существует для всех детей". Тогда важно было быть таким, как все. Возможно, для многих родителей было удобно, чтобы их дети обедали в школе, но дети адвентистов не могли питаться наравне с другими, поскольку большинство блюд приготавливалось из свинины. Разумеется, после решительного отказа от школьных обедов на таких родителей и их детей смотрели с отчуждением и опаской.
Я много думал о том, как отнесутся ко мне учителя и школьные товарищи, когда узнают, что я хожу в церковь. Ведь быть христианином считалось большим позором. В то время я питал пылкую мальчишескую любовь к красивой девочке по имени Лариса из соседнего класса. Для меня она была необыкновенной, и всякий раз, когда я ее видел, мое сердце замирало от восторга и восхищения. По временам я удивлялся, ловя себя на том, что постоянно думаю о ней. Лариса жила неподалеку от моего дома, и я старался возвращаться из школы вместе с ней, и для меня это были самые счастливые минуты. Теперь я боялся презрения Ларисы, если она вдруг узнает, что я стал верующим. Мне не с кем было поделиться этой сокровенной тайной, и это меня сильно мучило.
Время от времени казалось, что я попал в какой-то замкнутый круг нескончаемых проблем. Идя в школу, я все время готовился к чему-то страшному. Дома со стороны отчима, брата и сестры я чувствовал только холодное и пренебрежительное отношение, а когда думал о церкви, мое сердце сжималось от страха при мысли о том, что на следующем богослужении может случиться что-то очень серьезное, например, опять придет милиция.
Но, преодолевая страх перед неизвестным, однажды субботним утром я снова пришел с мамой в церковь. Перед началом богослужения я заметил, что Дубовой, который, как я уже знал, был предателем, вел себя довольно странно. Он несколько раз то выходил на улицу, то возвращался в зал. Богослужение началось опять как обычно, и я успокоился, тем более, что три последних богослужения прошли без происшествий. Я был уверен, что и сегодня все пройдет благополучно.
За кафедру вышел пастор и начал проповедовать, но не прошло и десяти минут, как возле дверей послышался шум. Кто-то из сидящих в задних рядах махнул пастору рукой. Это, видимо, был условный сигнал, проповедник быстро сошел с кафедры и сел. Тотчас его место заняла какая-то старушка и начала громко читать Библию. Еще через несколько секунд дверь широко распахнулась, и в зал начали заходить люди в милицейской форме и опять все те же трое неизвестных в штатском. На этот раз милиционеров оказалось гораздо больше, я даже не смог их всех посчитать. В окно было видно, как милиция оцепила молитвенный дом. И снова один из этих холеных и хорошо одетых людей в штатском вышел вперед и, обращаясь к старушке, стоявшей за кафедрой, грубо скомандовал: "Ты, бабка, садись на свое место и помолчи, потому что теперь буду говорить я". Старушка приостановила чтение Библии, подняла голову и, обращаясь к этому человеку, очень спокойно сказала: "Я попрошу вас, пожалуйста, позвольте нам провести богослужение, а потом вы скажете нам что хотите".
Я видел, как перекосилось от злости лицо этого представителя КГБ (их тогда называли еще чекистами). Он заложил руки в карманы и, ехидно прищурившись, глядя в упор на старую женщину, которая не испугалась его и продолжала стоять на своем месте, как солдат на посту, сказал: "Я не привык повторять дважды свои указания. Тем более, что у меня нет времени ждать, пока вы перечитаете вашу глупую Библию и помолитесь вашему Богу". Он кивнул головой стоявшим рядом милиционерам, и двое из них тотчас подскочили к старушке, подхватили ее под руки и насильно вывели из-за кафедры. Все это выглядело отвратительно, грубо и даже жестоко по отношению к старой женщине. Многие члены Церкви начали возмущаться, некоторые из них даже встали, готовые к решительным действиям, в зале поднялся шум. В этот момент я увидел Дубового, который сидел на соседней лавке справа от меня. Он опустил голову и закрыл лицо ладонями. Мне показалось, что ему было стыдно наблюдать все, что происходило.
Тем временем главный чекист - сытый, с широким, круглым лицом человек, с маленькими черными глазками, которые постоянно бегали из стороны в сторону, подняв руку, вдруг закричал: "Замолчите все и успокойтесь!" Опять наступила тишина. Он расстегнул пиджак, достал из кармана какую-то бумагу и, показывая ее присутствующим, сказал: "Вы все - нарушители советского закона, потому что без соответствующего разрешения проводите свои богослужения. Мы неоднократно предупреждали всех вас, несколько раз говорили с вашим пастором. Кстати, почему-то он сегодня не проповедует, как будто он уже и не служитель вашей Церкви, но вы нас не обманете, потому что мы все о каждом из вас знаем".
Своими колючими глазами он обвел весь зал и вдруг остановился на мне: "А что здесь делает этот мальчик? Почему он сегодня не в школе, ведь для всех советских детей сегодня учебный день?" Потом подошел ко мне совсем близко, внутри у меня все похолодело. Обращаясь ко мне, он спросил: "Как тебя зовут?" Мой язык как будто прилип к небу, и я с трудом назвал свое имя. Он, наверное, заметил, что я был очень перепуган, и, озираясь по сторонам, спросил: "А кто его родители?" Мама встала и совершенно спокойно сказала: "Я мать этого мальчика". "Почему ваш сын сегодня не в школе? Вы не имеете права приводить в церковь несовершеннолетнего ребенка". Мама ничего не ответила и снова села. Однако чекист настойчиво продолжал, обращаясь к маме: "Да вы знаете, мы будем судить вас за то, что вы калечите ребенка, воспитывая его в религиозном духе".
Затем чекист снова повернулся ко мне: "Ты понимаешь, что из-за того, что ты здесь, а не в школе, мы закроем молитвенный дом?" Резко повернувшись к залу, он с раздражением заговорил: "По советскому законодательству дети до восемнадцати лет не имеют права посещать богослужения. В случае нарушения этого закона церковь должна быть закрыта. Ваша община дважды нарушила закон. Во-первых, вы собираетесь без разрешения властей, во-вторых, на ваших собраниях присутствуют дети".
Видимо, желая еще больше запугать меня, сдвинув брови, он грозно спросил: "Так ты понял, что не имеешь права приходить в церковь? Ты можешь сейчас пообещать нам, что никогда больше сюда не придешь?" Не знаю, откуда у меня появилась смелость, но я вдруг почувствовал прилив сил и уверенность. Вскочив со своего места, я громко крикнул: "Я вас не боюсь и в церковь ходить буду!" После этих слов я сел, стараясь осмыслить свершившееся. Это был очень важный момент для моего самоутверждения. Наконец я поборол страх и почувствовал, что один из барьеров преодолен.
Чекист опять повернулся к залу: "Что думаете обо всем этом вы, члены общины? Согласны ли вы кое-что изменить, чтобы остаться в молитвенном доме, или сегодня же мы его закроем и, возможно, конфискуем дом у хозяина? Вы также должны переизбрать вашего пресвитера, потому что он первый нарушает установленные в государстве законы. Вы должны избрать человека для пасторской работы, который мог бы учитывать и наши требования, и ваши нужды, и тогда мы обещаем, что вы будете жить спокойно".
Несколько мгновений в зале царила полная тишина. Потом, вставая один за другим, члены нашей общины начали высказывать разные мнения. Одни говорили о том, что ради сохранения церкви нужно пойти на некоторые уступки. Пресвитера действительно можно переизбрать, а дети пусть остаются дома, пока не подрастут, потом они сами решат, нужно им ходить в церковь или нет. Мне казалось, что сейчас решается моя собственная судьба: быть или не быть мне христианином. Я считал, что все говорившие об уступках были неправы. Правда, были и такие, которые очень смело заявляли: "Мы хотим слушать больше Бога, чем вас. Избрание пастора - это внутрицерковное дело, и назначать другого пастора не входит в функции КГБ. Мы хотим быть с нашими детьми вместе и дома, и в церкви, и если вы хотите чинить нам препятствия, то мы готовы пострадать за Христа".
Некоторое время милиционеры и представители КГБ терпеливо слушали эти выступления. Наконец тот из них, который все время командовал и распоряжался, поднял обе руки и, решив остановить выступавших, резко бросил: "Достаточно! Вижу, что в зале есть два мнения, и я хочу выяснить, за какое из них будет больше голосов. Кто за то, чтобы переизбрать вашего пресвитера, изменить порядок богослужения, запретить детям приходить в молитвенный дом и не собираться здесь впредь до получения от органов власти разрешения, прошу поднять руки". Я быстро посмотрел по сторонам. Кое-где поднялись редкие руки, казалось, что в ту минуту все члены общины проверялись на прочность и выявлялись предатели. Немного помедлив, проводивший голосование спросил: "Кто против такого решения, поднимите руки". В тот же момент зал ожил, и подавляющее большинство смело подняли руки. Я был рад, что мама также была в их числе. Мне показалось, что глаза у чекиста налились в этот момент особой ненавистью. Он что-то шепотом сказал милиционерам, и те, разойдясь по залу, встали между рядами. Все напряженно ждали развязки - что-то должно было произойти.
Выступавший чекист, самодовольно улыбнувшись, вновь обратился к верующим: "Ну что ж, я вижу, вы не хотите жить спокойно, и поскольку большинство из вас не желает подчиниться советским законам, мы вынуждены прямо сейчас закрыть вашу церковь, а это значит - все должны покинуть ее немедленно. В случае неисполнения этого требования милиционеры получили приказ вывести, а в случае сопротивления - вынести всех из этого зала. Через пятнадцать минут чтобы здесь никого не было! Я больше ждать не намерен".
И он первым вышел из зала. Опять наступила пауза. Каждый должен был решить, как поступать, хотя для всех было ясно, что церковь закроют и оставаться бессмысленно. Медленно люди начали вставать и выходить один за другим на улицу. Я видел на глазах у многих слезы, со стороны все выглядело так, будто они прощаются с чем-то особенно дорогим. Слышны были слова, произносимые с тяжелыми вздохами: "Господи, помоги нам".
Милицейскому офицеру показалось, что верующие слишком медленно выходят из зала. Он грозно посмотрел на часы и скомандовал своим подчиненным: "Через четыре с половиной минуты зал должен быть пустым". После этой команды милиционеры начали хватать людей и выталкивать их на улицу. Особенно пострадали от их грубости старые люди, которые не могли быстро покинуть помещение церкви.
Выйдя на улицу, я столкнулся с милиционерами. Они стояли у двери и проверяли у всех паспорта, записывая фамилии и адреса. Рядом стояли четыре милицейских фургона, и некоторых верующих после проверки их документов сажали в эти машины.
Казалось, будто доблестные блюстители порядка обнаружили большую шайку бандитов, которых теперь публично арестовывали. Можно представить себе реакцию людей, живших по соседству с молитвенным домом, которые, видя происходящее, были сильно перепуганы.
Между тем никто из верующих не расходился. Я не знаю почему, но члены Церкви стояли возле молитвенного дома, видимо, ожидая, чем все это закончится, и когда оттуда вывели последнего человека, главный чекист демонстративно захлопнул дверь, повесил на нее огромный замок, налепил две полоски бумаги и поставил на них печать. Потом, резко повернувшись, он начал говорить, - нет, он не говорил, а прокричал: "Ваша церковь закрыта и опечатана, если кто сорвет печать и откроет дверь, тот сам себе откроет дорогу в тюрьму, а если вы одумаетесь и захотите быть послушными гражданами, тогда мы опять откроем вашу церковь. Может быть, вы уже изменили ваше решение..." Он не договорил - в этот момент кто-то из верующих запел:
Скоро наш Искупитель придет
С сонмом ангелов, в славе Своей,
И возьмет с сей земли Свой народ
И отрет слезы с наших очей.
Пение подхватывали все больше и больше голосов. Слова гимна доносились даже из машин, в которых находились арестованные. И скоро все голоса объединились в общем пении:
О, мы ждем, к нам гряди,
Милосердный Господь и наш Бог!
Нас возьми с сей земли
В Свой чудесный небесный чертог!
Слезы какой-то необъяснимой радости вдруг брызнули из моих глаз, я тоже пел, и мне даже захотелось оказаться рядом с теми, кто сейчас находились в машинах и через решетчатые окна смотрели на улицу. Чекист замахал рукой, подавая какие-то знаки. Машины стали медленно отъезжать, но еще некоторое время оттуда доносилось пение. Затем он выкрикнул: "Расходитесь! Иначе мы арестуем всех. У нас на всех хватит мест". И люди начали расходиться.
На автобусной остановке я повстречал знакомую пожилую женщину из церкви. Она приветливо улыбнулась мне и как ни в чем не бывало сказала: "Ну что, юный воин Христов, получил боевое крещение? Вижу, теперь ты стал совсем смелым и готов к любым трудностям. Мы - старые люди - заканчиваем свой христианский путь, а ты только начинаешь. Я знаю, что на твоем пути будет еще всякое..."
На душе у меня было одновременно и радостно, и печально. Радостно оттого, что впервые я почувствовал себя по-настоящему смелым. А печально - при мысли о том, что ждет меня впереди. Церковь была закрыта, пастор и несколько служителей арестованы. К тому же я слышал от верующих, что с этого дня церковь уходит в глубокое подполье. Что это такое, я пока еще не знал, но подсознательно представлял собственное будущее и будущее церкви полными неизвестности.
Дома ни брату, ни сестре, ни тем более отчиму о случившемся в церкви я рассказать не мог. Мама очень беспокоилась о том, что, перепуганный, муж бросит ее... Нелегко мне было держать в себе весь груз этих переживаний, но я понимал, что должен молчать. В следующий понедельник моя учительница Зоя Васильевна встретила меня у дверей класса. "Саша, это правда, что ты стал верующим и по субботам посещаешь какую-то странную христианскую церковь? " - спросила она. В эту минуту мне вдруг очень захотелось сказать, что все это неправда и что я такой же, как и все. Но, немного помолчав, я поднял глаза на учительницу и решительно ответил: "Да, это правда". Зоя Васильева осуждающе покачала головой и нараспев произнесла: "Какой ужас! Такой примерный мальчик, отличный ученик - и верит в Бога, да еще в такое время, когда наш советский космонавт летал в космос и никакого Бога там не видел. Саша, это очень неприятная для меня новость, и мне крайне стыдно, что именно в моем классе учится верующий ученик. Я надеюсь, что из восьмисот учащихся нашей школы ты один такой". Она продолжала говорить раздраженным тоном, как будто отчитывая меня: "Ничего, я верю, что тебя быстро перевоспитают и выбьют из твоей головы эту дурь, а теперь иди к директору школы, он вызывает тебя". После этих слов она резко повернулась и вошла в класс.
"Меня вызывает директор?" - удивился я. И тут же мелькнула мысль: "Значит, тот кагэбэшник, который на последнем богослужении выяснял, кто я и откуда, уже сообщил обо мне в школу". Директора нашей школы звали Иваном Ивановичем. К себе в кабинет он вызывал в исключительно редких случаях. Такое приглашение мог получить или самый плохой ученик школы, или один из лучших, которого директор хотел лично похвалить. Конечно же, в данный момент у меня не было и малейшего шанса ожидать похвалы, и поэтому я сильно разволновался. Сердце мое забилось учащенно, а ноги стали тяжелыми и непослушными. В кабинете директор был один. Он встал, вышел из-за стола и, взглянув на меня довольно строго, спросил: "Это правда, что ты стал верующим?" Задыхаясь от охватившего меня волнения, я ответил: "Да". Иван Иванович презрительно ухмыльнулся и стал задавать вопросы: "Как же называется та секта, куда ты записался?" "Это вовсе не секта, а Церковь. И я не сектант, а христианин", - начал я торопливо объяснять. Он рассмеялся и насмешливо сказал: "Хорошо, хорошо, христианин, садись и давай поговорим..." Потом он закурил папиросу, опять сел за стол и, поблескивая массивными очками, начал разговор: "Значит, ты веришь в Бога? И веришь, что Он живет на небе? А вот наши советские астрономы смотрят в электронные телескопы в космическое пространство и никакого Бога там не видят. И знаешь почему? Да потому, что Его вообще нет".
Я уже ждал, что сейчас обязательно будут упоминаться наши доблестные советские космонавты, которые, побывав в космосе, не встретили там Бога. В то время этот примитивный и избитый аргумент постоянно и повсеместно применялся безбожниками. Директор не заставил себя долго ждать и с особым пафосом начал мне объяснять чрезвычайную важность открытия советских космонавтов и, конечно, о том, что Бога они нигде не видели. Приведя эти доказательства, он самодовольно рассмеялся. По всем признакам было видно, что ему нравилось его собственное красноречие. Затянувшись папиросой, он продолжил: "Если ты веришь в Бога, следовательно, ты веришь и в то, что Он может делать чудеса? Я поверю в Него тоже, если Он совершит чудо. Пусть эти засохшие цветы на моем столе опять станут живыми". Говоря эти слова, он высоко поднял кверху вазу с сухими цветами. Подержав их несколько мгновений и резко опустив на стол, он опять заговорил: "Видишь, с цветами ничего не произошло. Это еще одно подтверждение тому, что Бога нет. И я никогда не поверю в Него".
Эти выводы окончательно развеселили моего директора. Правда, его глумливый смех скоро оборвал приступ натужного кашля заядлого курильщика. Директор еще долго говорил какие-то нелепости, о чем-то спрашивал меня. Я продолжал молчать, понимая, что каждое мое слово вызовет в нем еще большее раздражение. Наконец ему, видимо, надоело вести монолог, и он злобно скомандовал мне: "Убирайся отсюда! И забудь своего Бога, свою церковь и свою субботу, если хочешь, чтобы у тебя в жизни было все благополучно". Выходя из кабинета, я испытывал большое облегчение, будто успешно был сдан еще один трудный экзамен.
Войдя после этого в класс, я почувствовал на себе пристальные взгляды одноклассников. Некоторые из них, улыбаясь, перешептывались между собой, а на перемене меня тут же засыпали самыми разными вопросами: "Это правда, что ты, Саша, сектант? А правда ли, что в вашей секте детей приносят в жертву? Неужели ваш пастор, да и члены Церкви - американские шпионы?" Вопросы зачастую были самыми бессмысленными. На некоторые я отвечал, другие же задавались только для насмешки,
В то время советская пропаганда распространяла о христианах самые нелепые слухи, например, о том, что почти все верующие - завербованные американские шпионы, следовательно, они являются врагами народа и государства. Другой нелепый слух был о том, что во время богослужений убивают детей, чтобы каждый присутствующий мог выпить по глотку теплой детской крови, и что якобы работники КГБ уже поймали участников таких богослужений, и все подтверждено документально. Все это и многое другое было выдумано, чтобы оклеветать и облить грязью тех, кто вопреки общему движению к коммунизму вдруг почему-то начинал верить в Бога и по-другому представлять себе окружающий мир.
Домой из школы я пришел в тот день очень расстроенный. Больше всего мне хотелось поскорее выбежать во двор и, забыв обо всем, гонять мяч с соседскими ребятами - это для меня всегда было самым приятным занятием. На нашем футбольном поле игра была в полном разгаре. Я уже собрался включиться в это захватывающее футбольное сражение, но стоило мне появиться на поле, как игра тут же остановилась. И снова я почувствовал на себе со всех сторон пристальные взгляды и увидел иронические улыбки моих товарищей. Несколько мгновений я не мог понять, в чем дело, но когда увидел среди играющих мальчишек из моего класса, сразу понял - и здесь уже знают, что я верующий, и, значит, кроме презрения я ничего больше не заслуживаю.
Кто-то из мальчишек выкрикнул: "Ребята, Саша - теперь сектант. Ему запрещено играть в футбол, а положено молиться и читать Библию целыми днями". Оказывается, говорил все эти колкие слова Вовка. Все знали, что он очень плохо учился в школе и еще хуже играл в футбол, но сейчас он старался изо всех сил хоть в чем-то выделиться среди сверстников. "Эй, ты еще не разбил себе лоб от поклонов твоему Богу?.." - услышал я окрик с другой стороны. Как гром среди ясного неба звучали в моих ушах эти едкие насмешки. Мой любимый двор, где целыми днями я гонял мяч с этими пацанами, вдруг стал для меня враждебным. Совсем недавно многие из потешавшихся сейчас надо мной считали за честь играть со мной в одной команде. Да и одноклассники относились ко мне до этого с уважением, они сами выбрали меня старостой. Теперь мир перевернулся - все отворачивались от меня.
Я очнулся от оцепенения, когда все мальчишки ушли на другую сторону футбольного поля и продолжили игру там. Мне трудно передать то чувство отчаяния и стыда, которое охватило меня, когда я понял, что со мной никто не хочет играть. Я побежал в небольшой парк, расположенный рядом с нашим домом, я любил вместе с друзьями бродить там по аллеям, но теперь я остался совсем один.
В этом парке была одна заветная лавочка, где мы любили сидеть, рассказывать разные истории, смеяться и петь песни. Я подошел к этой лавочке, сел и, опустив голову, заплакал, мне было ужасно горько в эту минуту. Проходившая мимо старушка остановилась и заботливо спросила: "Мальчик, у тебя что-то случилось?" Но мне не хотелось разговаривать с ней. Я вскочил и побежал сам не зная куда. Наконец остановился и сел прямо на землю возле большого дерева.
Один вопрос теперь мучил меня: "Что делать дальше?" Вспомнилась сегодняшняя встреча с директором школы и то ощущение удовлетворенности, которое я испытал после разговора с ним. Теперь я чувствовал себя униженным, втоптанным в грязь и отверженным обществом моих сверстников и друзей. Мне всегда нравилось быть среди них лидером. Теперь же я стал изгоем. В голове проносились самые разные мысли. Мне вдруг захотелось снова стать тем Сашей, которого все знали прежде. Но тут же на память пришли слова Христа из стихотворения, которое я совсем недавно рассказывал на богослужении:
Тот, кто за Мной идет, не должен озираться,
Но без оглядки путь свой должен совершать.
И для Моих героев клич пускай раздастся:
"Скорее умереть, чем в битве отступать!"
Я начинал понимать, что происходящее со мной и есть испытание веры, о чем часто говорилось на богослужениях. Я вспомнил рассказы о христианах, прошедших через неимоверные пытки и даже смерть. "Ничего подобного с тобой не произошло, а ты уже раскис. Ведь ты не только христианин, но и мужчина", - говорил я себе.
Встав и решительно вытерев слезы, я зашагал домой. Вся наша семья была дома. Увидев меня, все притихли. Разговор шел явно обо мне. Отчим вдруг резко спросил: "Ты решил постоянно ходить с матерью в церковь?" Уже не задумываясь, я ответил: "Да, - и добавил: - А разве это плохо?" Его сердитые глаза смотрели в упор. Затем отрывисто он продолжил: "Не знаю, что тебе будет за то, что ты по субботам ходишь в церковь, но рано или поздно ты обязательно столкнешься с большими неприятностями. Поэтому я советовал бы тебе не заниматься глупостями, а быть, как другие нормальные дети". Все молчали, и только добрые мамины глаза беззвучно выражали поддержку и понимание. Отчим ждал ответа. Многое мне хотелось бы сказать ему в тот момент, но я боялся скандала и потому молчал. Сестра и брат вдруг оживились и начали говорить мне о том, что верующим можно оставаться в душе, никто об этом не узнает, и тогда нечего бояться. Но я уже не слышал их, потому что погрузился в тяжелые раздумья о том, что завтра должен опять идти в школу, где меня ждут проблемы и неприятности.
Школа действительно стала для меня местом насмешек и издевательств. Входя в класс, я слышал: "Ребята, святой пришел! Может быть, попросим его, чтобы он помолился за нас?" Раздавался веселый смех, и снова сыпались колкие реплики в мой адрес. Нередко двое или трое мальчишек подскакивали ко мне, вырывали из рук портфель и высыпали содержимое на пол. Кто-нибудь сзади меня толкал, да так, что я на виду у всех падал, и тут же слышалось: "Где же твой Бог? Почему Он тебе сейчас не помогает?" Довольно часто моя учительница видела это, но делала вид, что ничего не замечает.
Как ни странно, но я начинал привыкать ко всему этому ... Однажды после уроков ко мне подошел мальчишка из нашего класса и сказал, что хочет со мной поговорить. Для разговора мы почему-то пошли за школу. Обычно в конце учебного дня там никого не было, но сейчас я увидел еще троих ребят, которые, ехидно улыбаясь, смотрели в нашу сторону. Когда мы подошли, один из них спросил меня: "Будешь еще ходить в церковь или нет?" Назревала драка. Честно говоря, я не боялся этих мальчишек, с любым из них я мог бы помериться силой один на один, но их было четверо. Кто-то из них вдруг крикнул: "Бейте богомола!" И в тот же момент я получил сильный удар сзади по голове, потом все четверо начали избивать меня. Я упал на землю, чувствуя, как что-то теплое растекается по лицу. Закрыв его руками, я сжался в комок в ожидании новых ударов. Кто-то сильно пнул меня ногой в спину, и я услышал: "Это тебе за твоего Иисуса и Господа!" И опять острая боль от нового удара ногой, и снова насмешка: "А это тебе за Его святую Церковь, в которую ты скоро забудешь дорогу". А потом еще и еще... Раздался злорадный хохот. И снова я услышал: "Ну, и где твой Бог? Почему Он тебе сейчас не помогает? Теперь мы можем сделать с тобой все, что захотим, и Он никак не защитит тебя!"
Все плыло передо мной, как в тумане. Я ощущал боль во всем теле, а голова казалась очень тяжелой и горячей. Мне даже почудилось, что на некоторое время я впал в забытье.
Когда я открыл глаза, прямо перед собой увидел чьи-то ноги в белых чулках. С трудом поднял голову и не поверил своим глазам - рядом стояла Лариса. Мелькнула мысль: "Может, мне это только кажется..." Но нет, я отчетливо видел ее лицо, а девочка тем временем присела на корточки и с сочувствием смотрела на меня, потом достала свой беленький носовой платочек и стала вытирать им мое лицо. Я попытался встать и тут обнаружил, что весь перепачкан в крови. Лариса подала мне руку и помогла подняться с земли. Мне было очень неловко перед ней, и она, видимо, почувствовав это и дружески улыбаясь, тихо сказала: "Ты сейчас выглядишь, как настоящий рыцарь".
Я огляделся по сторонам, никого вокруг не было. Те мальчишки-смельчаки, которые вчетвером напали на одного, увидев меня окровавленным и порядком перепугавшись, разбежались. Моя школьная форма была вся перепачкана, на коленках зияли дырки, а на белой рубашке проступали следы крови. Но не мог же я выглядеть слабым перед девочкой, к которой был неравнодушен, и потому, собрав все силы, преодолевая боль, я двинулся с места.
Лариса сказала: "Я тебе помогу". Одной рукой она обняла меня, а другой снова стала стирать кровь с моего лица. В эти минуты я забыл обо всем, а Лариса, осторожно вытирая кровь с моего лба, приговаривала: "И за что эти негодяи так избили тебя?" Она училась в параллельном классе и пока не знала о том, что я хожу в церковь, а рассказать ей об этом я не решался.
Наконец она сказала: "Может быть, Саша, мы пойдем в школу, и ты там умоешься и приведешь себя в порядок, а потом вместе пойдем домой?" "Да, да, конечно", - заторопился я и, подхватив портфель, направился в школу. Лариса шла рядом, и для меня в тот момент это было самым важным.
По дороге домой Лариса, вдруг взяв меня за руку, спросила: "Саша, а ты любил кого-нибудь по-настоящему? " Желая скрыть смущение и протянуть время, я тут же спросил: "А ты?" Лариса звонко рассмеялась и сквозь смех сказала: "А я тебя первая спросила, и сначала ты должен ответить, а потом я". Для меня не было более приятного вопроса, чем этот, - но почему так трудно на него ответить? Почему я теряюсь и не могу подобрать самого обычного простого слова? Это было мое первое признание в любви.
"Знаешь, Лариса... - неуверенно начал я. - Еще в первом классе, когда я увидел тебя в первый раз, ты мне очень понравилась и..." Моя собеседница перебила меня новым вопросом: "Я тебе понравилась, или ты меня полюбил?" Кровь ударила мне в лицо, и я почувствовал, что должен сказать сейчас открыто: "Лариса, я полюбил тебя и люблю сейчас". "Понимаю, тебя, - доверительно говорила она. - Это называется любовью с первого взгляда".
Какое-то чувство особого восторга переполняло меня. Глядя друг на друга, сами не замечая того, мы остановились. Вдруг я очень близко увидел ее красивые глаза и пушистые ресницы. Порывисто я обнял ее и прикоснулся своими опухшими губами к ее щеке. О, этот великий, потрясающий миг первого поцелуя! Мы подошли к ее дому, и, когда она скрылась за дверью, я вспомнил, что так и не спросил ее, любит ли она меня. Ах, как я досадовал на себя за такое непростительное упущение! Опять ощутив во всем теле тяжесть и боль, я поплелся домой.
Дни тянулись непривычно долго, наполненные переживаниями и душевным напряжением. Однажды вечером к нам в гости пришла моя учительница Зоя Васильевна. Как никогда раньше, она была очень любезна и говорила маме о том, что я очень старательный и примерный ученик, затем повела речь о моем будущем, говоря о моих способностях и даже одаренности. Мама смотрела на Зою Васильевну с нескрываемым удивлением: она прекрасно знала, как относилась ко мне наша учительница, когда ей стало известно, что я хожу в церковь.
Неожиданно Зоя Васильевна тихо спросила маму: "А у вас есть Библия? " И, не дожидаясь ответа, продолжила: "Мне очень хочется почитать эту книгу. Я так много слышала о Священном Писании и хорошего, и плохого, а теперь хочу сама во всем разобраться". Удивленная таким неожиданным поворотом, мама с особым благоговением достала Библию и подала ее Зое Васильевне. Вспомнив о том, что я сижу рядом и все вижу, моя учительница повернулась ко мне и, продолжая улыбаться, сказала: "Саша, пожалуйста, оставь нас наедине. Мне нужно поговорить с твоей мамой". С радостью выполняя эту просьбу, я поспешил на улицу и зашагал в сторону парка. Меня переполняло чувство восторга: "Моя учительница интересуется Библией! Она, несомненно станет верующей", - думал я. Я сразу забыл обиду на нее за то, что она высмеивала меня перед всем классом. Теперь я был рад за нее и мне очень хотелось хоть чем-то ей помочь. Когда я вернулся домой, Зои Васильевны уже не было, зато сияющее мамино лицо свидетельствовало о том, что она довольна разговором с гостьей.
Со следующего дня жизнь в школе для меня резко изменилась. Моя учительница теперь стала моим другом, и если кто-то обижал меня, она тут же вставала на защиту. Я был бесконечно рад такому повороту событий. Через несколько дней Зоя Васильевна опять была у нас в гостях. И вновь, уединившись с мамой, они долго беседовали. Как мне потом объяснила мама, учительница просто стеснялась моего присутствия, поэтому меня снова отправили на прогулку.
Спустя несколько дней Зоя Васильевна попросила маму: "Не могли бы вы взять меня с собой в одну из суббот на богослужение?" Мама попыталась ей объяснить, что сейчас нет богослужений, потому что церковь закрыли, но учительница продолжала просить: "Может быть, у вас бывают хотя бы совсем маленькие богослужения? Я очень хочу побывать среди верующих людей". После некоторого колебания мама пригласила ее на очередное нелегальное молитвенное собрание. Члены Церкви в нашем городе в то время разделились на несколько небольших групп и собирались по очереди друг у друга дома. Присутствовало обычно на таких собраниях пять-семь, самое большое десять человек. Подобные богослужения проходили с тщательным соблюдением всех правил конспирации; чтобы соседи ничего не слышали, пения обычно не было, текст духовных гимнов просто зачитывали. Проповедовали теперь по очереди почти все, однако организованность и порядок сохранялись прежними.
Иногда работникам КГБ удавалось выследить место проведения таких подпольных собраний, и туда врывалась милиция, и начиналась расправа: присутствующих арестовывали и держали несколько суток под стражей. Хозяина дома, где проходило богослужение, оштрафовывали на большую сумму. Поэтому довольно часто верующие собирались ранним утром, когда на улице было еще темно. В те времена отшлифовывались все новые и новые методы конспиративных встреч и собраний. Например, собравшиеся садились за накрытый стол, и начиналось богослужение, читались переписанные от руки главы из Библии. Завидев в окно милицию, все присутствующие немедленно приступали к трапезе, и в таком случае не было доказательств, что здесь проходило молитвенное собрание. Существовало и много других оригинальных методов конспирации. И вот на одно из таких субботних богослужений мама привела мою учительницу. Доверчивые и добрые христиане окружили нового человека душевным теплом и сердечным вниманием. Все слышанное и виденное очень понравилось Зое Васильевне, и она решила посещать наши богослужения.
Учитывая глубокий интерес этой женщины к религии, ей предоставили возможность встретиться с нашим пастором. В то время он был сугубо засекреченным лицом, и мало кто из членов Церкви знал, где он и что с ним. Пастор охотно ответил на все вопросы Зои Васильевны. Теперь она считалась доверенным человеком и регулярно посещала богослужения, которые в этом районе города проводил диакон нашей церкви.
Этого диакона - звали его Петром - все знали как очень доброго и мягкого человека, который вызывал всеобщее расположение. Как-то в разговоре с мамой, когда речь зашла о моей учительнице, Петр сказал: "Это искренняя женщина. Она скоро будет членом Церкви и сможет помочь нам, ведь мы так нуждаемся в образованных людях". Я слышал, как мама спросила его: "А ты, Петр, уверен, что эта женщина с добрыми намерениями ходит в церковь? " Диакон веско заметил: "Нина, ты должна больше доверять людям. Я убежден, что эта женщина будет христианкой. А если нет, я стану сомневаться в моей вере".
Зое Васильевне дали Библию и несколько других религиозных книг, напечатанных типографским способом. В то время они были большой редкостью и представляли собой особую ценность. Дело в том, что в нашей стране духовная литература в типографиях печаталась в последний раз примерно сорок лет тому назад. Большинство этих книг было конфисковано у верующих во время обысков и арестов. Оставшуюся духовную литературу сохраняли как самую большую драгоценность. Обычно члены Церкви пользовались христианскими книгами, перепечатанными на пишущей машинке, а еще чаще - переписанными от руки, потому что даже печатание на пишущей машинке было очень опасным делом, и если представители КГБ обнаруживали машинку у кого-нибудь в доме, такого человека за это сажали в тюрьму на три-пять лет и конфисковывали его имущество.
Моей учительнице довелось присутствовать на особом богослужении, на котором проходила Вечеря Господня. Она все принимала с радостью и даже изъявила желание в ближайшее время принять крещение и стать членом Церкви. В школу я теперь шел спокойно, будучи уверенным в том, что у меня есть там надежный человек, который всегда выручит, а если понадобится, и защитит. Так думал я о своей любимой учительнице.
Вдруг все резко изменилось. Зоя Васильевна неожиданно выступила по местному радио, а потом и по телевидению с резкими нападками на нашу Церковь. В своих выступлениях она критиковала и высмеивала христианские взгляды на жизнь и те богослужения, на которых она присутствовала. Она заявила, что в Бога не верила, не верит и не собирается верить, что верующие - очень опасные для нашего общества люди и что она хочет помочь органам КГБ арестовать руководителей Церкви - показать места проведения подпольных богослужений. Трудно было поверить в то, что происходило. Я, как и наш добрый диакон, был совершенно уверен в добрых намерениях учительницы, а теперь все рушилось. На следующий вечер, после того как жители нашего города слышали и видели ее выступление, в пещере вновь состоялось тайное собрание. Мама взяла меня с собой, но присутствовать на собрании мне не довелось. Я услышал лишь обрывки разговоров, из которых мне стало ясно, что верующие готовились к новым трудностям и возможным арестам.
На другой день, когда я встретился в классе с моей учительницей, она посмотрела на меня насмешливо, и в ее глазах я прочитал явное презрение. В конце уроков Зоя Васильевна объявила, чтобы никто не уходил домой, потому что состоится классное собрание. По классу пронесся шепот, и почти все вопросительно посмотрели в мою сторону, а я, сгорая от стыда, ощутил внутренний озноб от предчувствия новой беды.
Перед началом собрания в класс с важным видом вошли заместитель директора школы, с ним еще три учителя из других классов, пионервожатая и еще один представительный мужчина, который показался мне очень знакомым. Потом я вспомнил, что именно он закрывал нашу церковь и отдавал приказы на аресты, и мое сердце гулко заколотилось. Гости расселись за учительским столом. Собрание началось с того, что Зоя Васильевна вызвала меня и поставила лицом к классу. Не знаю, откуда в тот момент ко мне вдруг пришла смелость. Очень спокойно и уверенно я вышел вперед и, улыбаясь, смотрел в знакомые лица моих одноклассников. Учительница, обращаясь к ребятам, сказала: "Я хочу сообщить вам неприятную новость. Ученик нашего класса Саша Пономарев, будучи пионером да еще и старостой класса, стал сектантом и постоянно пропускает по субботам школу, потому что посещает какую-то странную христианскую церковь". Она сделала небольшую паузу, как бы ожидая реакции моих одноклассников, потом, ехидно улыбаясь, спросила меня: "Скажи нам теперь открыто, Саша, - это правда, что ты христианин?" Свободно и уверенно я ответил: "Да, это правда. Я действительно стал христианином и не вижу в этом ничего плохого". На некоторое время в классе воцарилась тишина, затем ученики, хихикая, начали переглядываться друг с другом, а сидящие за столом - покашливать и ерзать на стульях, мой ответ, как видно, был им не по душе. Заместитель директора резко поднялся со своего места и, подойдя ко мне, начал говорить высоким монотонным голосом: "Понимаешь ли ты, Саша, что из-за того, что ты ходишь в эту свою церковь, ты позоришь честь твоего класса и честь всей нашей школы?" Опять ощутив новый прилив смелости, я возразил: "Вы говорите, что я позорю честь класса и школы? Разве я стал хуже учиться или нарушать школьную дисциплину? Чем я позорю моих друзей в классе и тем более всю школу? "
Заместитель директора немного замялся, но в этот момент из-за стола поднялся тот чекист, который разгонял верующих нашей церкви. Он подошел ко мне и металлическим голосом сказал: "Я вижу, парень, ты ничего не понял из того, что произошло у вас в церкви. Мне кажется, что ты ищешь себе неприятностей, и я их тебе обещаю, если останешься таким же упрямым, бараном". Ученики весело рассмеялись, услышав слово "баран" и совершенно не поняв прозвучавшей угрозы. Потом он обратился к классу: "Несколько месяцев тому назад мы закрыли ту церковь, куда ходил Саша. Эта христианская церковь связана с американским шпионским центром и занимается подпольной антигосударственной деятельностью. Органами КГБ установлено наблюдение за членами этой опасной секты. Скоро мы арестуем, будем судить и посадим в тюрьму их руководителя и еще нескольких активистов". Еще около получаса говорил он о том, что дети должны опасаться верующих, потому что с виду христиане добрые, но на самом деле имеют задачу - как можно больше людей заманить в свою секту.
В заключение, еще раз повернувшись ко мне, он грозно произнес: "А тебе я бы посоветовал порвать всякие связи с христианами, если не хочешь в будущем попасть на скамью подсудимых". И быстро сел на свое место. Наступила очередь пионервожатой. Она как всегда бодро повторила заученные фразы о важном значении пионерской организации для счастливого детства всех детей. Эти слова мы, ученики, уже знали наизусть, поскольку слышали их каждый день. Обращаясь ко мне, она сказала: "Саша, ты - сектант, а значит, не достоин высокого звания пионера".
Наступила мертвая тишина. Глаза всех были прикованы ко мне. Все с нетерпением ждали, что будет дальше. В сознании снова прозвучали слова: "Ты не достоин высокого звания..." Эта фраза меня возмутила. Быстрым движением я развязал и снял красный галстук и положил его на учительский стол. Класс ожил, все задвигались и начали перешептываться. Что сейчас будет? Ведь демонстративно снять галстук считалось почти преступлением. Моя учительница вскочила с места и начала срывать с моего левого рукава красные нашивки - знаки отличия. Каждый староста класса носил их на школьной форме. Конечно, это было великой честью, и сейчас Зоя Васильевна была похожа на генерала, срывающего погоны с разжалованного офицера. При этом она истерично выкрикнула: "Ты не будешь старостой в моем классе, сектант проклятый!"
На другой день я стоял уже перед всей школой, которую собрали по случаю исключения меня из пионеров. Директор школы тыкал пальцем в мою сторону и повторял: "Этот ученик опозорил нашу школу - он ходит в опасную для советского общества христианскую церковь. Саша - черное пятно нашей школы". Наконец эта унизительная процедура закончилась, и все разошлись по классам.
В коридоре я встретился с Ларисой. Ее глаза смотрели на меня неприязненно. Случилось то, чего я больше всего боялся. Она резко остановилась, и, как выстрел, прозвучали ее слова: "Я не люблю тебя. Теперь я знаю, за что мальчишки побили тебя. Они правильно поступили". Она поджала губы и, смерив меня пренебрежительным взглядом, побежала в свой класс. Я стоял посередине коридора и никак не мог прийти в себя. Кто-то потрогал меня за плечо. Я обернулся и увидел ставшее снова для меня ненавистным лицо моей учительницы. Она о чем-то спрашивала, но я ее почти не слышал. Наконец откуда-то издалека до меня донесся ее вопрос: "Саша, что с тобой?" Овладев собой, я сухо ответил: "У меня все в порядке".
Когда мы с Зоей Васильевной направлялись в класс, она попросила меня: "Саша, спроси у своей матери, сможет ли она узнать, кто в мое отсутствие забрал из моего дома религиозные книги". Пропажа книг взволновала меня так, что на некоторое время я даже забыл о трагедии моей любви. Придя домой, прямо с порога я спросил маму: "Ты что-нибудь знаешь о книгах, которые пропали из дома Зои Васильевны?" Мама загадочно улыбнулась и сказала: "Я тебе сейчас все объясню. Садись, пожалуйста, и слушай внимательно". И она рассказала мне захватывающую историю. Оказывается, на собрании в пещере был разработан интересный план, как вернуть ценные книги, которые оказались у учительницы. В церкви была одна красивая и представительная женщина по имени Люба, муж у нее был каким-то большим начальником. Узнав, когда Зоя Васильевна бывает в школе, Люба отправилась к ней домой. Как она и рассчитывала, муж Зои Васильевны уже вернулся с работы. Люба представилась ему как подруга моей учительницы и объяснила, что она также готовится сейчас к выступлению против верующих по радио и телевидению и очень нуждается в тех книгах, которые Зое Васильевне дали в церкви. Слова Любы звучали настолько правдоподобно, что не вызвали даже малейшего подозрения у этого человека. Он нашел все христианские книги и отдал их Любе, таким образом они и были спасены. Когда мама закончила свой рассказ, я ликовал от радости, и на душе у меня опять стало легко и свободно.
От переутомления и непосильной работы тяжело заболела моя мама. Ноги ее постоянно опухали, на них обозначились большие синие вены, которые, казалось, вот-вот лопнут. Я не помню, чтобы отчим в чем-то помогал ей, наоборот, нередко он приходил домой пьяным, устраивал скандалы, и тогда квартира превращалась в кромешный ад. Мы, дети, иногда помогали по дому, но такое случалось нечасто. Мама нуждалась в срочной операции, и ее положили в больницу. Дом наш сразу опустел, не с кем было поговорить по душам или о чем-то посоветоваться, поэтому я решил по вечерам ездить к маме в больницу. Бывали дни, когда сестра не могла дать мне денег на проезд в автобусе, и тогда мне приходилось идти в больницу пешком, а такой путь занимал около часа. Однажды вечером, не имея денег на проезд, я привычном путем отправился пешком в больницу. Стоял конец октября, и погода была скверная. Моросил дождь вперемешку со снегом, было сыро и холодно. Встретившись с мамой и проведя с ней некоторое время в задушевном разговоре, я даже не заметил, как на улице стало темнеть. Мне надо было спешить обратно. К счастью, мама нашла мне денег на дорогу, и теперь я мог ехать на автобусе. Совсем стемнело, но на улице было людно, и мне не было страшно. Когда я переходил дорогу, откуда-то из темноты выскочила машина с выключенными фарами, она мчалась прямо на меня. Еще доля секунды - и она сбила меня. Я упал и потерял сознание от боли. Машина между тем исчезла в темноте. Слава Богу, нашлись добрые люди, которые стояли на автобусной остановке и видели все случившееся. Кто-то успел записать номер сбившей меня машины, другие подбежали ко мне, остановили проезжавшую мимо машину и отвезли меня в ту же больницу, в которой находилась и моя мама.
Врачи быстро оказали мне необходимую помощь. У меня оказалось раздробленным левое бедро, помимо этого было обнаружено сотрясение мозга и множество ушибов и кровоточащих ссадин.
По счастливой случайности в той больнице рентгенологом работала наша соседка тетя Тоня. Именно она делала рентгеновские снимки и видела, насколько сильно было повреждено мое левое бедро. Это была пожилая одинокая женщина со строгим и неулыбчивым лицом. Она сразу узнала меня и сказала врачу: "В нашей больнице в хирургическом отделении находится на лечении мать этого мальчика". И уже через несколько минут маме разрешили зайти ко мне в палату. С этого момента ни днем, ни ночью она не отходила от меня. Постепенно мне становилось лучше, и я уже мог разговаривать, двигаться и самостоятельно принимать пищу. Мои переломы срастались, и жизнь начинала возвращаться в свое прежнее русло. Глаза моей матери все реже наполнялись слезами, и в них снова загорелись огоньки радости и надежды. Еще одно жизненное испытание осталось позади, и скоро можно будет облегченно вздохнуть. К сожалению, все произошло совсем иначе. Маму готовили к операции, и она должна была вернуться в хирургическое отделение больницы. Там она познакомилась с женщиной, которая страдала неизлечимой болезнью. Эта сравнительно молодая женщина знала, что скоро умрет, и постоянно думала об этом. Забыв о запретах и страхах, мама предложила несчастной почитать Евангелие, но, как потом выяснилось, муж этой женщины работал в органах КГБ. Увидев у жены Евангелие, он стал расспрашивать ее, кто и для чего дал ей эту книгу. На следующий же день маму выгнали из больницы, несмотря на то что операция не была сделана. На ее вопрос, почему с ней так поступают, ответ был коротким: "За религиозную пропаганду".
Когда я узнал о том, что маму выгнали из больницы, на меня навалилась депрессия от сознания того, что верующие люди в нашей стране совершенно бесправны и органы КГБ могут творить с ними все, что захотят. Необходимо смириться с тем, что ты не можешь никуда пожаловаться и никто не в силах тебе помочь, - это была страшная действительность того времени.
Однажды ко мне в больницу пришла Зоя Васильевна. Она сказала, что очень сожалеет о том, что со мной случилось, но тут же с иронией добавила: "Видишь, Саша, твой Бог не мог тебе ничем помочь". В тот же день она рассказала врачам и медсестрам о том, что я верующий и хожу в запрещенную государством подпольную христианскую церковь. Вскоре к моим физическим болям от переломов и ушибов прибавились моральные травмы от издевательских насмешек почти от всех окружающих.
Спустя два месяца после аварии в мою больничную палату пришла моя соседка - рентгенолог тетя Тоня. Ее квартира была напротив нашей, и я видел ее сотни раз. Всегда она казалась мне сердитой, но на этот раз ее лицо было озарено светлой и доброй улыбкой. Радостным голосом она сообщила: "Саша, ты прямо в сорочке родился. Когда после аварии тебя доставили в больницу и я сразу же сделала рентгеновский снимок, твое бедро было настолько раздроблено, что представляло из себя месиво из обломков костей. И всего через два месяца, когда я сделала повторный снимок, каким-то необъяснимым чудом все кости точно сложились, каждая стала на свое место. Я проработала двадцать два года, но за мою долгую практику ты первый такой счастливчик. Поздравляю тебя, Саша!" Эта приятная новость еще больше утвердила меня в силе молитвы. Ведь когда я оказался в больнице, по маминой просьбе за меня молилась вся церковь, и результат молитвы теперь был налицо.
Я стал чувствовать себя удовлетворительно, и меня выписали из больницы. От мамы я узнал, что шофера, который сбил меня, будут судить. Но какие-то неизвестные люди очень строго предупредили маму, чтобы на суде она сказала, что прощает этого человека и никаких претензий к нему не имеет. Ее также предупредили, что если она не сделает этого, тогда другая машина "случайно" задавит меня насмерть.
Этот суд проходил под непосредственным контролем и по указке органов КГБ. Нетрудно было заметить, что судья произносил заранее заготовленные фразы, а решение суда ни в коей степени не соответствовало правовым нормам. Виновный водитель был оправдан, он покинул скамью подсудимых улыбаясь, как будто и не совершил никакого преступления. Некому было протестовать, по непонятным причинам свидетели на суд не явились. Побледневшая от волнения мама боялась проронить лишнее слово. Только после суда нам стала ясна истинная причина случившейся со мной трагедии на дороге. Теперь было очевидно, что машина сбила меня не случайно. Однако надо было благодарить Бога за то, что я остался жив.
Прошло несколько недель, как я возвратился из больницы домой, и хотя нога моя еще нередко побаливала и при ходьбе я слегка прихрамывал, сидеть дома мне вовсе не хотелось. И вот после долгого перерыва ранним субботним утром мы с мамой вновь отправились на богослужение.
Не было сомнения в том, что за нашим домом установлена слежка. Кто-то постоянно наблюдал за дверью и окнами нашей квартиры. Поэтому, отправляясь на богослужение, мы выходили из дома по отдельности, ведь за одним уследить гораздо труднее, чем за двумя. Идя к остановке, я постоянно чувствовал на себе чей-то неуловимый взгляд. В автобусе я пытался определить, кто чаще остальных смотрит в мою сторону. В то время редко кто из простых людей имел личную машину. Большинство людей пользовались общественным транспортом или ходили пешком. Поэтому на улице почти всегда было много пешеходов, и в этой людской массе нелегко было определить, кого следует опасаться.
Петр, наш диакон, научил меня определять агента, ведущего наблюдение. Я хорошо усвоил эти уроки. Выйдя из автобуса, я шел по направлению к дому, где должно было проходить богослужение. Время от времени, слегка повернув голову в сторону, я незаметно пытался увидеть и запомнить тех, кто шли за мной. По правилам конспирации я проходил мимо нужного мне дома, поворачивал на соседнюю улицу, потом на другую и опять возвращался к исходной точке. Получался своеобразный круг, который мы называли "кругом осторожности". Если я обнаруживал, что кто-то непрестанно следует за мной, это означало, что за мной следят, поскольку несколько раз по одним и тем же улицам ходить просто так, беспричинно никто не будет. При обнаружении такого "хвоста" я не заходил в дом, а возвращался домой.
В этот раз все было спокойно, и, проделав два или три "круга осторожности" и не увидев за собой "хвоста", я благополучно вошел в дом. Верующие из нашей группы встретили меня как родные. Общение было очень теплым. Собравшиеся рассказывали друг другу о своих каждодневных переживаниях, о том, как трудно сейчас верующим удержаться на работе, и даже о своих семейных проблемах. Богослужение проходило с соблюдением всех правил предосторожности: не было никакого пения, и даже проповедь диакон говорил тихо, вполголоса, а перед тем, как разойтись по домам, все склонились для заключительной молитвы.
Вдруг раздался сильный стук в дверь. Молитва была прервана, и хозяин дома, не проронив ни единого звука, движениями рук и мимикой лица показал всем, что необходимо сесть за стол и сделать вид, что мы едим. Его жена начала разливать суп по тарелкам. В спешке и суете кто-то уронил тарелку на пол, и та со звоном разбилась, а в это время в дверь уже стучали кулаками и были слышны крики: "Быстро открывайте, иначе мы взломаем дверь!" Когда дверь распахнулась, в комнату вбежали несколько вооруженных милиционеров. Раздалась уже знакомая команда: "Всем оставаться на своих местах! Никому не двигаться!" Мы все сидели за столом и смотрели друг на друга. Когда я взглянул на Петра, тот глазами улыбнулся мне и ободряюще кивнул головой. Я тоже кивнул ему в знак того, что я никого не боюсь. Тем временем милиционеры и с ними двое в штатском уже шныряли по комнатам, заглядывая под кровати и в шкафы. Видимо, они кого-то искали. За это время они перерыли все шкафы и тумбочки и даже заглянули в кастрюли на кухне, с кроватей они сбрасывали на пол одеяла и подушки, упорно твердя: "Мы обязательно найдем, где они прячут свою религиозную литературу, которую им присылают из США".
Наконец поиски закончились, но безрезультатно. Мужчина в штатской одежде подскочил к столу, ударил по нему кулаком и, задыхаясь от ярости, проговорил хриплым голосом: "О, если бы была моя власть, я бы сейчас всех вас перестрелял".
Хозяин дома пытался объяснить, что все присутствующие - его друзья, он пригласил нас в гости, а не для проведения богослужения. Один из милиционеров криво усмехнулся: "Почему же вы ничего не ели? Вы ведь собрались более часа тому назад. Мы за этим домом наблюдаем уже больше двух часов. Вам, верующим, не положено врать, и ты уж лучше не пытайся обвести нас вокруг пальца, мы все прекрасно понимаем, кто здесь присутствует и для чего".
Чекист похлопал милиционера по плечу и добавил: "Все сказано верно. Мы все знаем, и нас не сможет никто перехитрить. Тем более, что мы можем даже сказать, о чем вы здесь говорили. Не сомневайтесь, мы имеем все необходимое, чтобы видеть и слышать вас везде". Его коллега в это время рассматривал сидящих за столом. Петр, спокойно глядя ему в лицо, сказал: "Мы готовы к такому времени, когда нас будут мучить и убивать за имя Иисуса Христа". Чекист брезгливо сморщился и, бросив презрительный взгляд на Петра, переспросил: "Ты готов к смерти? " Диакон на мгновение смутился, но потом так же спокойно кивнул головой и четко произнес: "Да, я готов хоть сейчас..." В крайнем раздражении чекист резко расстегнул пиджак, и я увидел у него под рукой кобуру. У меня все похолодело внутри и пронеслась мысль: "Видимо, снова наступило время, когда, как во времена Сталина, верующих будут расстреливать без суда". Все присутствующие в комнате замерли в напряженном ожидании. Но коллега застегнул пиджак своему расхрабрившемуся сослуживцу и шутливым тоном сказал: "Стрелять мы сегодня не будем, но некоторых арестуем. У остальных запишем адреса и место работы, а потом посмотрим и решим, что с вами делать".
После того как фамилии всех присутствующих были записаны в специальный протокольный лист, чекист посмотрел в сторону диакона и скомандовал: "Арестовать этого смельчака. Я хочу познакомиться с ним поближе". Эти слова прозвучали как угроза, и их можно было понять по-разному. Возможно, диакона будут допрашивать, чтобы получить от него интересующую КГБ информацию о внутренней жизни Церкви. Вполне вероятно, Петра будут долго держать в специальной камере, применяя разные способы физического устрашения, чтобы таким путем сломить волю и веру этого христианина.
Петр поднялся со своего места, и милиционеры, взяв его под руки, повели к машине. Арестовали также и хозяина дома как организатора богослужения. Остальным было приказано расходиться по домам и больше никогда не собираться для подобных собраний.
До автобусной остановки теперь можно было идти без опасений, потому что бояться уже было некого. Кто-то спросил: "Как вы думаете, почему нас сегодня обнаружили?" Высказывались разные предположения... Одни считали, что предает кто-то из своих, другие полагали, что следят соседи, третьи думали, что не в полной мере соблюдаются правила предосторожности. Еще некоторое время постояли кружком, повздыхали, поохали и, пожелав друг другу счастливого пути, разъехались по домам.
Я тоже пытался вспомнить детально, как я пришел в дом, где проходило собрание. Мне казалось, что я был достаточно осторожен, поскольку не видел за собой никакого "хвоста". Но почему тогда кагэбэшники и милиция обнаружили место нашего богослужения? Это оставалось для меня неразрешимой загадкой.
Наконец растаял снег, земля подсыхала, кое-где вдоль дорог еще бежали ручейки, появились первые подснежники. Весенний воздух наполнял меня каким-то необъяснимым чувством восторга. Я окончательно поправился и чувствовал себя хорошо.
Как-то вечером к нам постучались двое молодых людей. С виду эти люди были похожи на учителей или на служащих. По их словам, они представляли йакую-то общественную организацию, занимавшуюся статистическим учетом, а цель их прихода - побеседовать со всеми членами нашей семьи.
Вопросы, которые их интересовали, были самые разные: нравится ли нам обслуживание в магазинах? Какие отношения у нас с соседями? Чем увлекается каждый член семьи? И многие другие подобные вопросы. Вся наша семья была дома, и вначале все выглядело совершенно безобидно. Молодые люди говорили по очереди со всеми, но постепенно их внимание все больше переключалось на меня и на маму. После этого они приходили к нам еще два или три раза, и их вопросы все больше и больше приобретали форму допроса. Всеми путями они хотели получить ответы на то, что их интересовало, а интересовало их многое: кто к нам приходит в гости из верующих? Посещает ли нас пастор церкви? Любим ли мы читать религиозную литературу? Где можно достать христианские книги? Но когда эти люди пришли к нам в последний раз, они уже не пытались изображать из себя "добрых дядей". Помню, как один из них резко сказал мне: "Я настоятельно рекомендую тебе забыть христианскую секту, если не хочешь неприятностей для вашей семьи и для тебя самого". А потом, обращаясь к маме, он добавил: "А вам как матери я бы посоветовал повлиять на своего сына, чтобы, как все нормальные дети, он опять стал пионером и перестал по субботам ходить в церковь. В противном случае у вас будут крупные неприятности на работе". С этими словами они вышли, хлопнув дверью.
Отчим сидел на кровати, подперев лицо ладонями, и, не поднимая головы, даже не посмотрев в мою сторону, он проговорил: "Тебе, Саша, только одиннадцать лет, а ты уже начинаешь делать в своей жизни такие большие глупости. Неужели не понимаешь, что ты портишь жизнь не только себе, но и нам? Ты думаешь, эти люди приходили к нам просто так? Я точно знаю, что они задумали сделать что-то плохое нашей семье". В разговор включилась Валя, моя сестра: "Меня в школе спрашивают, что с твоим братом? Он какой-то ненормальный? Зачем он ходит в церковь? Его теперь и из пионеров исключили. Неужели ты, старшая сестра, не можешь на него повлиять?" Брат Иван добавил: "Не нравится мне вся эта возня. Не понимаю я, почему ты, Саша, не хочешь жить спокойной жизнью? Верь во что хочешь, только не показывай этого, и все будет в порядке. Неужели это так трудно понять?" Он хотел еще что-то сказать, но в это время мама, хлопотавшая возле стола, заговорила веселым голосом: "Я думаю, что самое главное для нас сейчас - это хорошо подкрепиться, и поэтому приглашаю всех к столу". Так закончился тот трудный разговор, а дня через два или три заведующая детским садом, в котором мама проработала много лет, пригласила ее к себе в кабинет. Она была доброй женщиной и рассказала маме о том, что ее вызывали в "соответствующее" учреждение, как тогда называли КГБ. Там ее очень строго спросили: "Вы знаете, что у вас работает сектантка?" "Да, знаю, что Нина - христианка". "А почему вы ее держите до сих пор на работе?" - прозвучал строгий вопрос. Заведующая пыталась защитить невинного человека: "Потому, что Нина очень хорошо работает, и за много лет ей не было сделано ни одного замечания. Весь коллектив доволен ею". И тогда ей со всей определенностью было заявлено: "Даем вам два дня сроку, для того чтобы уволить эту женщину. Если вы этого не сделаете, тогда мы уволим с работы вас и еще исключим из партии! Вам все понятно? Идите и выполняйте то, что вам сказано!"
В тот же день маму уволили с работы без всякой на то причины, и теперь наша семья лишилась пусть маленькой, но постоянной маминой зарплаты. Это означало, что очень скоро нам не на что будет купить самое необходимое, ведь отчим регулярно пропивал весь свой заработок.
Вечером следующего дня пришли выселять нас из квартиры. Ведь она была государственной и принадлежала тому детскому саду, где работала мама. Никакие слезы и мольбы не помогали. На следующее утро к нам опять нагрянули кагэбэшники. В этот раз с ними были трое мужчин в рабочей одежде. Нам было приказано немедленно освободить квартиру. "Дети, нам лучше пока побыть на улице", - сказала мама и первая вышла из комнаты. За ней, глядя друг на друга, вышли на улицу и мы. Тем временем рабочим было ведено выбрасывать на улицу наши вещи, и они стали выносить кровати, столы, из открытого окна полетела одежда, которую мы поднимали с земли, отряхивали и складывали в кучу. Были выброшены и наши портфели со школьными тетрадями и учебниками. Было обидно, хотелось плакать, кричать и даже драться с этими жестокими людьми, но, увы... Нужно было смириться с тем, что ты бессилен что-либо изменить. Соседи вышли на улицу посмотреть, что происходит. Некоторые из них стали возмущаться: "Что вы делаете? Почему вы выгоняете из квартиры эту честную семью? " Какой-то пожилой мужчина даже вступился за нас, но его грубо оттолкнули и пригрозили строгим наказанием.
Между тем один из кагэбэшников вышел на улицу и стал из машины что-то передавать по рации. Через несколько минут к нашему дому подкатила милицейская машина, и несколько здоровенных вооруженных милиционеров начали выяснять: "Кто тут мешает наводить порядок?" Молча соседи разошлись по своим квартирам, и мы опять остались одни. Чувство отчаяния охватило меня, и я подумал: "Почему так все происходит? Почему одно несчастье следует за другим? Почему Бог молчит?" Старшая сестра, посмотрев на меня с презрением, выпалила в порыве негодования: "Это все из-за тебя... Из-за тебя... Из-за тебя..."
Тем временем мама не сидела сложа руки, она хлопотала уже в сарае. Мне показалось, что мама сотворила чудо, и сарай превратился в нашу прежнюю квартиру, но только поменьше. До сегодняшнего дня не перестаю удивляться, откуда эта слабая женщина черпала силы и терпение и в любых обстоятельствах сохраняла бодрость духа и хорошее настроение. Теперь каждый день мама ходила по разным учреждениям и предприятиям в поисках работы. В то время нужда в рабочих руках была повсюду, однако ей везде отказывали. Однажды кто-то объяснил маме: "Ваша фамилия известна, - всем строго запрещено принимать вас на работу". Тогда мама решила обходить богатые квартиры и предлагать свои услуги в качестве домашней работницы. И она пошла сначала в те красивые дома, которые стояли рядом с нашим и в которых жили ответственные партийные работники, директора заводов и фабрик и разного рода другие начальники.
Через несколько дней нас предупредили, что сарай также государственный, и его в срочном порядке надо освободить. Лет пять тому назад отчим сколотил из фанеры маленький сарайчик для дров и угля, который никак не мог считаться государственным, и опять мама совершила чудо переселения. Для нас, детей, такие переезды были приключением, для родителей - мукой. Отчим надумал разводиться, но мама просила его: "Потерпи еще немного". С большим трудом ей все же удалось договориться в нескольких домах за гроши убирать квартиры. Это спасало нашу семью от голодной смерти. К счастью, бабушка Ивана и Вали на лето забрала их к себе. Меня она проигнорировала.
Каждый день я шел в сарай как в дом, пропуская мимо ушей насмешливые реплики моих дворовых товарищей о "комфортабельных" условиях моего быта. Так пробежали два месяца. Приближалась осень, и надо было срочно искать настоящее жилье. Хорошо, что по соседству с нашим диаконом Петром в своем доме жила одинокая старая женщина. Хотя она не была верующей, но оказалась добрым и порядочным человеком. Она решила нам помочь, согласившись пустить нас к себе в дом, на условии, что мы будем обрабатывать ее огород и сделаем ремонт в доме.
Но на новом месте мы прожили не более двух недель. Хозяйка сказала, что к ней приходили какие-то люди и строго-настрого предупредили ее: "Если эта семья будет у тебя жить, мы обещаем тебе много неприятностей. Они сектанты из запрещенной христианской Церкви, связанной с американскими шпионскими центрами. Люди, которые у тебя поселились, очень опасны, и их надо выгнать". И она была вынуждена сделать это. Неожиданно наша жилищная проблема решилась сама собой. Одна семья верующих переезжала из деревни в наш город. Они купили себе небольшой дом и приютили в нем нас.
Мне всегда казалось, что лето - самое короткое время года, потому что оно всегда заканчивалось раньше, чем мне этого хотелось. И вот снова наступила осень со своими школьными делами и заботами. Я пошел в новую школу, которая была расположена неподалеку, и очень переживал, что и здесь я неминуемо столкнусь с прежними насмешками и издевательствами. Отношение ко мне со стороны учителей и учеников пока было хорошее. Видимо, они еще ничего не знали обо мне, и я быстро подружился с некоторыми мальчишками из моего класса.
Прошло немногим больше месяца спокойной школьной жизни, и вот однажды в понедельник меня вызвал к себе директор школы. Его звали Иваном Петровичем, и во многом он был похож на директора той школы, где я учился раньше. Среднего роста, сутуловатый, в очках, он так же много курил, отчего его лицо приобрело желтовато-зеленый оттенок. В кабинете Ивана Петровича было так же неуютно и мрачно. На стене красовался огромный портрет Ленина, как это было принято тогда во всех учреждениях. Наше общение началось с того, что Иван Петрович закурил очередную папиросу и, глубоко затянувшись, начал говорить, даже не глядя в мою сторону: "Соответствующие службы меня проинформировали, кто ты и почему вы переехали в этот район города. Можешь, Саша, не сомневаться в том, что я знаю о тебе больше, чем ты думаешь". Говорил он быстро и отрывисто, изредка поглядывая в мою сторону. Казалось, что он меня просто не видит. Неожиданно он встал из-за стола, подошел к портрету вождя и, ткнув в него пальцем, очень громко с гордостью произнес: "Вот мой бог. Он дал мне хлеб, жилье, образование и все остальное, в чем я нуждался, а твой Бог на небе не может дать мне ничего, сколько бы я Его ни просил". Мне хотелось возразить ему, но, немного подумав, я решил: "Любое мое слово может стать причиной вспышки директорского гнева". И я предпочел применить испытанную уже практику молчания. В понедельник директор снова вызвал меня, так как в субботу я не был в школе. Такие приглашения стали регулярными. Я находился у директора обычно час или полтора. Эти встречи нельзя было назвать беседами, так как говорил только директор, и останавливался он только для того, чтобы вдохнуть порцию воздуха или сигаретного дыма.
В очередной понедельник я направлялся как обычно к директору, но, чтобы попасть к Ивану Петровичу, надо было пройти через учительскую. Я вошел в эту большую и неуютную комнату, там за длинным общим столом сидели учителя, готовясь к следующему уроку. Директор был здесь же. Увидев меня, он, широко улыбаясь и указывая на меня, сказал во всеуслышание: "Посмотрите, к нам пришел пророк Божий". Учителя рассмеялись, а Иван Петрович продолжал тем же насмешливым тоном: "Скажи нам, Саша, правда ли, что над всеми безбожниками, такими, как мы, скоро будет Божий суд?" В ответ я утвердительно кивнул головой. Раздался новый взрыв смеха, а директор, закуривая папиросу и с наслаждением втягивая в себя побольше дыма, самодовольно посмотрел по сторонам и на выдохе с энтузиазмом начал объяснять присутствующим: "Христиане живут идеей, что скоро придет Христос и возьмет их на небо, а мы будем гореть". И, обращаясь ко мне, он спросил: "Сколько тебе лет, Саша?" Я ответил: "Двенадцать".
"А мне - пятьдесят шесть, - продолжил Иван Петрович. - И я грешу всю свою жизнь и никакого Бога не боюсь. И уверен, что никто меня за грехи не накажет. Вот если я нарушу советские законы, то меня могут наказать, да и то, если поймают. А за грехи никакого наказания не бывает". Тут он театрально поднял руки и, желая выглядеть как можно смешнее, заговорил: "О Боже, если Ты есть, пожалуйста, накажи меня". И снова веселый смех наполнил комнату. Директор грубо выкрикнул в мою сторону: "Убирайся отсюда, человек Божий, и не смеши нас больше!"
На следующий день в школьном коридоре я столкнулся с заместителем директора. Эта обычно высокомерная особа не имела привычки замечать учеников вокруг себя, но в этот раз, завидев меня, она приостановилась и первая поздоровалась со мной. Меня это очень удивило. У двери нашего класса я догнал двух своих приятелей, которые были очень возбуждены чем-то. Они схватили меня за плечи и, тормоша, восторженно закричали: "Саша, теперь по понедельникам тебя никто не будет ругать, потому что..." Каждый из них спешил первым сообщить мне какую-то очень важную новость, но они перебивали друг друга, и ничего нельзя было разобрать в их объяснениях. И только после того, как они немного успокоились, я наконец смог разобрать страшную новость: "Директор нашей школы вчера ночью повесился". Теперь мне стало понятно, почему сегодня заместитель директора была такой приветливой со мной, а учителя при встрече прятали глаза. Это был урок для всех: "Бог поругаем не бывает"!
Тем временем в управлении КГБ готовились к суду. Уволить маму с работы и выгнать из квартиры семью им показалось мало. Они собирали разные фальшивые улики, обвиняющие маму в нарушении советских законов. Не подозревая ни о чем, мы жили своими заботами. Прошли любимые детворой новогодние праздники, правда, в этом году родители не имели возможности купить нам даже самые дешевые подарки, но мы не унывали и сделали новогодние подарки своими руками.
Наступил январь, самый холодный месяц года. Зима в тот год была суровой. Город был завален высокими сугробами снега, его не успевали убирать. Пешеходы сами протаптывали узкие тропинки, а машины постоянно буксовали и останавливались.
Я любил эту пору, когда можно вдоволь покататься на лыжах, на санках, поиграть в снежки или просто поваляться в снегу, и был настолько увлечен снежными сражениями с мальчишками с соседней улицы, что забыл обо всех горестях и переживаниях. Но суровая действительность лишь изредка дарила мне подобные минуты безоблачного счастья, а потом снова черная туча угроз и страха перед неизвестным заволакивала горизонт моей жизни.
В областной газете "Рудный Алтай" появилась статья под названием "Ребенок в опасности". В ней рассказывалось о том, что я попал в опасную христианскую секту, и если вовремя не вмешаться, то верующие могут принести меня в жертву или сделать со мной что-то ужасное. Заканчивалась статья таким призывом: "Коммунисты должны помочь Саше и освободить его от влияния его матери-сектантки, которая калечит его душу религиозными предрассудками, заставляя мальчика часами стоять на коленях и читать Библию". Все в этой статье было ложью, за исключением моего имени и нашего адреса. Мы не имели права написать опровержение и рассказать людям правду. Власти предержащие могли опубликовать в газетах все, что они считали нужным, поэтому большинство людей в нашей стране в то время были обманутыми "счастливцами", которые почти ежедневно по радио слышали слова популярной песни: ...Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек...
Прошло не более трех дней после появления газетной статьи, и к нам в дом пришли репортеры с телевидения. Заблестели фотовспышки, заработали кинокамеры - снималась детективная история о мальчике-сектанте, который по субботам не ходит в школу. Конечно, я не был готов к этой съемке и не знал, как себя вести. Помню, что корреспондент задавал мне много самых неожиданных вопросов. Всякий раз, когда на какое-то мгновение я задумывался над ответом и мое лицо принимало серьезное выражение, репортер направлял на меня камеру, добавляя свои комментарии: "Посмотрите на этого несчастного мальчика, он никогда не улыбается, потому что смеяться христианам запрещено. Это считается великим и непростительным грехом". Буквально на следующий вечер по местному телевидению жителям нашего города была преподнесена "сенсационная новость" - двенадцатилетний мальчик стал христианином! Телекомментатор пояснял: "И это все произошло в наши дни, когда советские космонавты, побывав на орбите Земли, не встретили там никакого Бога, когда мы расщепляем атом, когда мы можем по нашему желанию вызывать дождь, когда мы сами стали, как боги! В наше время верить в Бога - просто глупо и смешно!" Заканчивалось это телешоу уже известным призывом: "Мы, коммунисты, должны освободить Сашу из клещей христианского влияния и сделать его счастливым строителем светлого коммунистического будущего".
Вся эта шумиха оказалась только прелюдией, подготавливающей общественное мнение к тому, что было задумано работниками КГБ. Через неделю мои родители получили официальное приглашение явиться в суд. Судья предупредил их, что имеет достаточно обвинительных документов против мамы, чтобы судить ее по всей строгости советских законов. Обращаясь к ней, он сказал: "Я даю вам еще две недели сроку. Если ваш сын в течение этого времени станет ходить по субботам в школу, я обещаю, что дело будет закрыто, в противном случае обижайтесь на себя".
Придя от судьи, мама пыталась сохранять спокойствие духа и бодрое настроение, но я заметил, что ей было не по себе.
Отчим, наспех поужинав и не сказав ни единого слова, лег спать. Сестра и брат еще гуляли на улице, таким образом мы с мамой получили возможность для откровенного разговора, и она рассказала мне все.
В какой-то момент она оживилась и сказала: "Ты знаешь, Саша, лицо судьи мне показалось очень знакомым. Никак не могу вспомнить, где я встречалась с этим человеком". Вдруг мама стала очень печальной, а потом, нежно обняв и прижав меня к груди, шепотом сказала: "Я не хочу расставаться с тобой, дорогой сыночек". Не понимая значения ее слов и вырвавшись из ее объятий, я спросил: "О чем ты говоришь? О какой разлуке?" Мама взяла мои руки в свои теплые ладони и, глядя мне в глаза, прошептала: "Они хотят меня судить, чтобы отобрать тебя у меня... Понимаешь?" Я вскочил и, отчаянно замахав руками, начал возбужденно кричать: "Этого никогда не будет! У них ничего не выйдет!" Мама сидела неподвижно и очень тихо повторяла: "Они могут сделать все, что захотят".
В дверь кто-то осторожно постучал. Когда мама открыла, на пороге стоял пастор нашей церкви. Его приход был очень кстати. Он сразу предупредил, что пришел к нам всего на десять минут.
Он сел возле меня и мягким голосом спросил: "Как твои дела, Саша?" Я ответил, что пока все в порядке, а как дальше будет, неизвестно. Пастор опять улыбнулся и, успокаивая, сказал: "Самое главное, что Господь с нами, и Он очень любит нас. Постарайся, Саша, понять и запомнить, что Бог никогда не допустит для тебя испытаний или затруднений, которых ты не в силах перенести. Так написано в Библии". Мама коротко рассказала пастору о беседе с судьей и о намечающемся суде. Лицо пастора стало очень серьезным. Он положил руку мне на плечо и с сочувствием в голосе произнес: "За вас молится вся церковь. Мы знаем, что вы переживаете трудное время. Я обещаю, что в день суда члены Церкви будут усиленно молиться о вас, а сейчас я хочу помолиться вместе с вами". Мы преклонили колени. После молитвы пастор поспешно ушел, но приятное ощущение от его прихода осталось. Казалось, что в комнате стало даже как-то светлее. Я чувствовал снова воодушевление и был готов к новым испытаниям моей веры. В следующую субботу в богослужении участвовало всего пять человек, но это было приятное время совместных библейских размышлений и сердечных молитв.
Прошли установленные судьей две недели тревожных ожиданий, а в понедельник в почтовом ящике мы нашли повестку в суд. Это был официальный документ с государственным гербом и печатью. Дрожащими руками я держал этот страшный лист бумаги, который грозил нам новыми несчастьями. И вот наступил назначенный день.
В то утро отец был хмур и неразговорчив, его примеру последовали брат с сестрой. Мама старалась быть бодрой и даже веселой. Она приготовила мне праздничный костюм, который я надевал только на богослужения или по каким-то особым случаям. Сама она тоже выглядела очень нарядно и торжественно. И перед тем как уходить, она вдруг задала мне вопрос: "А ты знаешь, Саша, как христиане во время инквизиции шли на смертную казнь? Как они выглядели?" Я отрицательно покачал головой, еще не понимая, почему мама меня об этом спрашивает. Ответ ее оказался очень интересным: "Когда христиане шли на пылающий костер, они надевали белую одежду - символ своей чистоты перед Богом и людьми".
Возле здания суда мы встретили нескольких верующих из нашей церкви. Оказывается, в зал пропускали только по паспортам, и для верующих вход туда был закрыт. В тот момент мне так захотелось видеть во время суда лицо нашего пастора. Мне казалось, что он обязательно мог бы что-то подсказать мне или как-то помочь.
У дверей в зал милиционер попросил маму предъявить паспорт и, увидев фамилию, смущенно спросил: "Так это вас сегодня будут судить? " Мама решительно кивнула головой и, взяв меня за руку, смело вошла в зал. Глазами она стала искать свободное место. Тут к ней подошел милиционер и объяснил ей, что подсудимые садятся отдельно от всех остальных.
Вскоре к нам подошли еще три милиционера. Все они, казалось, были на одно лицо. Обращаясь к маме, один из них спросил: "Вы Пономарева Нина?" Получив утвердительный ответ, он продолжил: "Тогда следуйте за мной". Мы пошли за ним к переднему ряду скамеек. Далее за перегородкой на возвышении находилось место, над которым висела табличка с грозной надписью: "Скамья подсудимых". Сопровождающий нас милиционер остановился и, показывая рукой на эту скамью, сказал маме: "Ваше место теперь здесь". Я видел, как мама в нерешительности задержалась на секунду, но потом, переборов себя, прошла и села на указанное место. Для меня милиционер принес стул и поставил рядом.
Первое время от волнения я видел все как в тумане. Мне казалось, что все это - кошмарный сон и надо быстрее проснуться и забыть его. Людей собралось много, они входили и рассаживались. В зале постепенно наступила тишина. Понемногу успокоившись, я стал осматриваться. Мое внимание привлек большой длинный стол, стоящий впереди на особом возвышении. Позади него стояло несколько стульев с высокими спинками, на каждом из которых был изображен государственный герб. На стене за столом, почти под самым потолком, в красной рамке висел портрет Ленина. Вдруг распахнулась дверь позади стола, и в зал вошло несколько человек, одетых в темные костюмы. Шедший впереди остановился и объявил: "Встать! Суд идет!" Все встали.
За стол прошли и сели три человека. В середине размещался судья, а по сторонам от него - так называемые заседатели, которые избирались на срок один или два года и являлись уполномоченными представителями народа. В их функции входил контроль за точным соблюдением закона во время проведения суда, но, как правило, заседатели были пассивными наблюдателями, которые безоговорочно ставили свои подписи под уже готовыми решениями судов. Слева от судейского стола находился стол адвоката, но за ним сегодня никого не было. Справа располагался стол прокурора, которого называли государственным обвинителем. Именно он представлял суду все доказательства вины подсудимого. Рядом с прокурором расположились те самые кагэбэшники, которые выгоняли верующих из нашей церкви и арестовывали пастора.
Вдруг я увидел мамино лицо, она повернулась ко мне и, не имея возможности ничего сказать, только улыбнулась и ободряюще кивнула головой. В ответ я махнул ей рукой и тоже закивал головой. Милиционер, стоявший возле меня, нагнулся и строго сказал: "Во время суда разрешается смотреть только на судью".
В зале прозвучало громкое: "Всем разрешается сесть!" Наступила гробовая тишина. Мне вдруг показалось, что я нахожусь среди роботов, каждый из которых выполнял запрограммированное действо, а где-то в стороне за пультом находился человек, который управлял всем этим фантастическим спектаклем.
Тишину нарушил громкий, сухой, монотонный голос одного из заседателей, который зачитал фамилии участников сегодняшнего судебного процесса. Услышав фамилию судьи, я невольно вздрогнул. Это был тот самый человек, который два года тому назад судил сбившего меня шофера. Только на том суде мама и я были пострадавшими, а теперь - подсудимыми. Он, видимо, не узнал ни меня, ни мамы. А может быть, это не входило в его программу действ.
Прокурор зачитал обвинение, в котором говорилось: "Гражданка Пономарева была втянута христианами в очень опасную секту, в которую впоследствии она вовлекла и своего сына. Многократно была обнаружена на запрещенных нелегальных богослужениях, где находилась вместе со своим несовершеннолетним сыном, что категорически запрещается законом нашей страны. Регулярно по субботам ее сын Александр не посещает школу, что является вопиющим нарушением школьной дисциплины. Мальчик перестал участвовать в школьной жизни, снизил успеваемость". Это была явная ложь, но об этом в зале знали очень немногие.
Наконец чтение обвинения закончилось, подсудимой стали задавать вопросы. Открывавший заседание суда тем же безучастным голосом приказал подсудимой встать. Первый вопрос задал судья: "Подсудимая Пономарева, признаете ли вы себя виновной?" Мама, как бы продолжая вопрос судьи, спросила его: "Виновной - в чем?" Судья сухо уточнил: "Виновной в нарушении советских законов, запрещающих посещать нелегальные богослужения и вовлекать в подобные мероприятия несовершеннолетних детей. Это противозаконно, и за это мы вас сегодня судим и будем наказывать". "В таком случае, - продолжила мама, - разрешите нам легально собираться вместе для изучения Библии и молитв нашему Богу".
Один из представителей КГБ, сидевших возле прокурора, поднялся и сквозь смех сказал: "В функции суда не входит давать разрешение на проведение богослужений. Так что, подсудимая, с этим вопросом вы обращаетесь не по тому адресу". Во всем его внешнем виде и поведении чувствовалось властное самодовольство. Без всякого разрешения судьи он стал задавать маме вопросы: "Сколько лет вы участвуете в адвентистской секте?" "Я родилась в адвентистской семье", - с достоинством ответила мама. "О, неужели так долго существует ваша секта? - удивился чекист. - А вы знаете, что всемирный центр вашей Церкви находится в США, в Вашингтоне?" Мама ответила утвердительно. Дальше последовал коварный вопрос: "Значит, вы знаете о том, что ваша Церковь поддерживает связь с агрессивной, враждебной для нашей страны капиталистической Америкой? И, зная об этом, вы все-таки остаетесь членом этой секты?" Ответ мамы заставил его умолкнуть: "Я бы очень хотела, чтобы всемирный центр нашей Церкви находился в Москве, но для этого нет никакой возможности".
Слова попросил прокурор: "Подсудимая, признаете ли вы себя виновной в том, что уродуете душу вашего ребенка? Ведь он лишен всех детских радостей". Ответ мамы прозвучал жестко: "Да, моему сыну действительно очень трудно в школе, но только потому, что директор школы постоянно высмеивает его перед всеми учениками, а учителя стали занижать ему оценки. Так что это нечестная игра".
По залу пошел шепот. "Тихо! Тихо!" - громко прокричал все тот же блюститель порядка.
Другой кагэбэшник вскочил со своего места и раздраженно заговорил: "Это что же получается, по вашим словам, Пономарева, выходит так, что все учителя - лжецы? " "Я так не сказала, - заметила мама, - я несколько раз просила директора школы и учителей проэкзаменовать моего сына по всему учебному материалу, который изучался в субботу. Уверяю вас, он не двоечник. Кстати, в его классе есть ученики, которые учатся намного хуже его и даже пропускают занятия, но почему-то их родителей за это никто не судит".
В словах чекиста зазвучали металлические нотки: "Вы отвечайте за себя и не указывайте на других. И отвечайте на те вопросы, которые вам задают, и не самовольничайте. Понятно?"
Судья пригласил свидетелей. Вошла моя учительница Зоя Васильевна. Обращаясь к ней, судья спросил: "Что вы знаете о подсудимой Пономаревой?" Было видно, что Зое Васильевне нелегко говорить, но, переборов себя, она начала: "Я знаю эту женщину уже несколько лет. Думаю, что Нина была хорошим человеком до тех пор, пока не попала в секту. Несколько месяцев назад она пыталась втянуть меня в свою Церковь и водила меня на нелегальные богослужения. Саша всегда был очень примерным учеником и даже старостой класса. Раньше он учился хорошо, а после того, как стал по субботам пропускать школу и ходить в церковь, стал отставать по всем предметам. Я считаю, что мальчику будет лучше жить без матери, и прошу суд лишить Пономареву материнских прав". Сказав все, она быстро вышла из зала через боковую дверь. Пригласили следующего свидетеля. Им оказалась моя учительница из новой школы. Ей был задан тот же вопрос: "Что вы знаете о подсудимой Нине Пономаревой и ее сыне Саше? " Она вела себя очень неуверенно, пытаясь оправдаться тем, что еще недостаточно знает меня и маму. И тогда представитель КГБ задал ей прямой вопрос: "Вы согласны с тем, чтобы у Пономаревой отобрать сына?" Моя новая учительница была добрым и мягким человеком. Не желая, как видно, участвовать в грязном деле, она пыталась еще раз напомнить о том, что не знает нашу семью, но резко, оборвав ее, чекист переспросил: "Так да, или нет? Вы будете согласны, если суд примет решение лишить эту женщину материнских прав?" Учительница, сжимая руки, выдавила из себя: "Да, я согласна с решением суда". Кагэбэшник теперь был явно удовлетворен.
Слово взял опять прокурор: "У меня есть несколько вопросов к Саше. Скажи нам, пожалуйста, можно работать в субботу по вашему Закону Божьему или нельзя?" Я стал вспоминать все, что когда-то слышал в проповедях о субботе, и ответил: "Добрые дела в субботу мы можем делать, а работать в этот день нельзя". "Выходит, работа - это недоброе дело? - пытался поймать меня на слове прокурор и продолжил: - А в футбол играть в субботу тебе можно?" - "Нет". - "А в магазине что-то покупать можно в субботу?" - "Нет". Прокурор выпрямился во весь рост и, наигранно ужасаясь, проговорил: "Выходит, вам в субботу можно только читать Библию, есть, пить и спать!"
Он повернулся с вопросом к маме: "Подсудимая Пономарева, вы на чьей земле живете?" - "На Божьей". - "Нет! Вы живете на советской земле, - возразил прокурор. -Чей хлеб вы едите и чью воду пьете?" И, не дождавшись ответа, он поднял кверху указательный палец и отрубил: "И вода, и хлеб, и все, что нас окружает, принадлежит советскому народу. Вы должны за все это не Бога благодарить, а советскую власть. Понятно?" Желая придать своему выступлению еще больший эффект, прокурор продолжил разъяснения: "Мы судим вас не за то, что вы верите в Бога, и не за то, что вы молитесь Богу. Наша страна предоставляет для всех своих граждан свободу вероисповедания. Мы судим вас за нарушение советских законов".
Это был хитрый способ - обмануть большинство честных людей утверждением, что верующие в нашей стране имеют полную религиозную свободу и что перед судом предстают только те из них, кто якобы нарушает государственные законы. Очень точно истинное положение христиан в то время передала русская поэтесса Татьяна Хоткевич.
Молиться можешь ты свободно,
Но... так, что б слышал Бог один...
Кстати, за это стихотворение Татьяна получила в свое время десять лет тюрьмы.
Прокурор же разглагольствовал сейчас о свободе для верующих только лишь для того, чтобы за этими словами скрыть истинное положение дел в стране.
После прокурора за дело взялся опять представитель КГБ. Он задал маме массу вопросов. Его интересовало многое: где сейчас находится пастор нашей церкви? Когда она видела его в последний раз? Откуда члены Церкви получают духовную литературу? Кому сдают свои денежные пожертвования? И т. д. и т. п. Мама отвечала так, что ни на один вопрос он не получил прямого ответа. Судебный процесс затянулся. Пригласили еще нескольких свидетелей из детского сада, где когда-то работала мама, а также наших бывших соседей. Одним из них был алкоголик, вечно пьяный, постоянно избивавший свою жену и маленькую дочь, не раз попадавший в милицию за хулиганство, - сейчас он выступал свидетелем на суде и смелее остальных своим прокуренным хриплым голосом говорил о том, что маму нужно лишить материнских прав, а меня - увезти подальше от нее.
Наконец судья обратился к присутствующим в зале: "Может быть, кто-то из слушающих нас сегодня хочет выступить перед судом?" Тут же, как по команде, из переднего ряда поднялась молодая женщина, которая, размахивая руками, произнесла быстро, без остановки, как заученное стихотворение: "Мы поняли, что мальчик находится в неволе, и его надо освободить от влияния сектантов, поэтому я прошу суд лишить Пономареву материнских прав. Я требую этого от суда!" Не успела эта женщина сесть, как из того же ряда поднялся пожилой мужчина и высоким зычным голосом повторил почти слово в слово то же самое. И вдруг в глубине зала я услышал знакомый голос. Я обернулся и не поверил глазам своим - это была Люба, та самая Люба из нашей церкви, которая как-то спасла ценные христианские книги. Каким образом она проникла в зал, ведь никого из верующих сюда не впускали? Но она была здесь, и для меня это было радостным чудом. Ее голос звучал звонко, и говорила она неторопливо, чувствовалось, что обдумывала каждое слово: "Уважаемый судья, прокурор, заседатели и все присутствующие, сегодня вы судите мать-христианку. Я хочу вас спросить: "За что ее судят?" Ведь ее сын не курит, не пьет водку, не ворует, не хулиганит и не делает ничего такого, что наносит ущерб нашему обществу. Я еще раз спрашиваю: "За что судят эту женщину?" Почему вы не судите матерей-алкоголичек, дети которых как беспризорные ночуют в подвалах и на чердаках общественных зданий? Почему не судите тех родителей, дети которых сплошь и рядом курят, пьют водку, грабят людей и магазины, из-за которых вечерами мы боимся выйти из дома?.."
Любино выступление было прервано... Один из чекистов выбежал из-за стола и, забыв, что его слышат все, начал отчитывать милиционера: "Как вы допустили такое, чтобы кто-то из верующих оказался в зале суда? Вы будете наказаны за халатное отношение к исполнению приказов!"
Большинство собравшихся в зале суда как бы очнулись и начали осознавать происходящее на их глазах. Действительно, за что судят эту женщину? Видимо, для этих людей, живущих за "железным занавесом", отделяющим их не только от всего мира, но и от правды, появилась маленькая щелка, через которую пробился луч света. За эти несколько минут в зале прозвучали вопросы, над которыми раньше они никогда не задумывались.
В это время снова, как по команде, будто кто-то, находящийся за пультом, нажал нужную кнопку, в первом ряду вскочили несколько громогласных ребят, которые стали выкрикивать коммунистические лозунги: "Сектанты - враги народа! Они мешают нам строить светлое коммунистическое будущее! Всех верующих нужно изолировать от советских людей!" Нетрудно было заметить, что это были специально подготовленные люди, в цирке таких людей называют "подсадкой".
Председательствовавший на суде зазвонил в колокольчик, призывая к тишине. Страсти улеглись, и в зале стало тихо. Затем встал прокурор и потребовал лишить подсудимую Пономареву материнских прав.
Тут я услышал ровный мамин голос: "Позвольте, уважаемый судья, прокурор и заседатели, обратиться к вам с просьбой, чтобы вы оставили милого моего сыночка со мной. Боюсь, что мое материнское сердце не перенесет этой разлуки. Как мать я обещаю воспитать сына примерным человеком и достойным гражданином нашей страны". Ее голос дрогнул, видимо, подступили слезы, но, овладев собой, она произнесла: "Я очень вас прошу, уважаемый судья, не забирайте моего сыночка от меня, ведь это единственная земная ниточка, удержавшая меня несколько раз в живых". Мама села и, закрыв ладонями лицо, беззвучно заплакала.
Судья и все остальные, сидевшие за столом, встали, и я услышал: "Суд удаляется на совещание". Это означало, что после короткого совещания между судьей, прокурором, заседателями, а в большей степени с представителями КГБ, будет определена мера наказания и вынесен судебный приговор.
Люди медленно выходили из зала. Маме выходить не разрешалось, она должна была оставаться на своем месте до конца суда. Мне же это не запрещалось. На улице ко мне подошла Люба. На ее лице была ободряющая улыбка, но в глазах стояли слезы. Она обняла меня и сказала: "Саша, не бойся их. Бог, Который с нами, сильнее дьявола, который с ними!" Она отвела меня в сторонку и почти шепотом начала быстро говорить: "Я тебе должна кое-что объяснить, Саша. За все время судебного процесса не было названо ни одной статьи из уголовного кодекса. Нет такого закона, чтобы судить за веру в Бога, и весь этот суд построен на лжи. Судья и прокурор пытаются искусственно подставить одну из статей закона и фиктивно обвинить твою маму в ее нарушении". Оглянувшись по сторонам и убедившись, что никого рядом нет, она продолжила: "Думаю, что суд не пойдет на какое-то строгое решение. Они хотят напугать вас, а потом отпустят домой. Сейчас, когда судья вернется с совещания, слушай внимательно его первые слова, если он начнет читать приговор со слов: "Суд рассмотрел данное дело и..." - значит, никакого наказания не предвидится, но если первыми словами приговора будут: "Именем закона..." - тогда знай, Саша, решение суда будет суровым и страшным, а тебя могут забрать прямо из зала суда". Люба крепко обняла меня, прижала к груди и шепотом на ухо сказала: "Саша, дорогой! Не бойся! Мы все будем молиться за вас с мамой! Я обещаю тебе!" По ее щекам катились слезы, но она продолжала заставлять себя улыбаться.
Зазвенел звонок, и люди снова стали занимать свои места в зале. Я оглянулся и глазами поискал в зале Любу, но ее там не было. Видимо, ее больше не пустили, и теперь, скорее всего, она стояла под дверью и плакала, а может, горячо молилась Богу о благополучном исходе этого беззаконного суда. Позади судейского стола распахнулась дверь. Прозвучало знакомое: "Встать! Суд идет!" Все те же люди заняли места за столами. В зале воцарилась глубокая тишина.
Волны жара и холода, сменяя друг друга, разливались по всему моему телу, и я почувствовал, как затряслись у меня коленки. Я понимал, что сейчас от первых слов приговора зависит моя дальнейшая судьба. Судья достал из папки большой лист бумаги и начал читать: "Именем закона...". С бешеной скоростью в моем сознании пронеслась мысль: "Значит, что-то очень страшное ждет меня впереди...". Судья тем временем продолжал: "Гражданка Пономарева с сегодняшнего дня лишается материнских прав. Ее сын, Александр, переходит на полное обеспечение государства и будет воспитываться в специальном детском доме..." Больше я ничего не слышал.
Ожидая приговора, я еще надеялся на благополучный исход, не зная страшных правил советского судопроизводства. Ведь за все время расправ и репрессий никто из подсудимых ни разу не был оправдан и оставлен без жестокого наказания. Все, что происходило на данном суде, было запланированной закономерностью.
Очнулся я оттого, что услышал голос мамы: "Уважаемый судья, умоляю вас, разрешите, пожалуйста, моему сыну побыть дома еще три дня... Только три дня... Пожалуйста! Я вас очень прошу!" Мамин голос дрожал от слез и крайнего волнения. В зале вновь наступила полная тишина: все ожидали, что скажет судья. Вместо судьи ответил прокурор, который, складывая в папку бумаги, как бы между прочим, даже не глядя на маму, безразлично заметил: "Мы не имеем права отпустить вашего сына домой. Прямо сейчас его отправят туда, где ему теперь положено находиться".
Судья, продолжая сидеть, внимательно всматривался в мамино лицо. Его пальцы судорожно постукивали по столу. Он, конечно, узнал в маме ту женщину, которая два года тому назад со слезами на глазах просила его об освобождении шофера. Мне показалось, что он осознавал всю эту грязную игру, в которую оказался втянут, и сейчас в его душе происходила тяжелая борьба. Наконец, взяв лист бумаги и протягивая его маме, он сказал: "Хорошо, я могу это разрешить при условии, что вы напишете расписку о том, что впоследствии не будете прятать вашего сына".
Нужно было видеть материнский восторг и ее благодарные глаза, когда дрожащими руками она составляла документ, согласно которому ей можно было три дня побыть вместе со своим сыном.
И стрелки часов начали отсчитывать три последних дня свободы. Я не помню, чтобы в те дни мне хотелось плакать, не чувствовал я и особого волнения, мне казалось, что я собирался в дальнюю дорогу. Билет куплен и все решено, а от меня теперь требуется только быть готовым к любым неожиданностям. Начинался 1964 год. Это было время правления Хрущева, когда наша страна осваивала космос, повсюду строились гигантские заводы и фабрики, а на праздничных парадах показывали мощную боевую технику, способную защитить нас от любых врагов.
Большинство советских людей были в восторге от сознания величия и могущества своей Родины. Куда ни посмотришь, везде - на заводских трубах, на крышах зданий и даже в витринах магазинов - красовались привычные лозунги: "Слава советскому народу! Слава коммунистической партии! Слава передовой советской науке!" Но мало кто задумывался над тем, почему, например, в магазинах часами нужно стоять в очереди за хлебом и за другими продуктами питания. Мясо и рыба считались роскошью, которую люди могли позволить себе только по праздникам. Большая часть жизни людей проходила в очередях. Водка же продавалась везде и без всяких ограничений, и, чтобы на время забыться от каждодневных неразрешимых бытовых проблем, народ все больше предавался пьянству.
А жизнь тем временем "кипела", и в этом коммунистическом "котле" варились все новые и новые идеи счастливой будущей жизни. Аромат чувствовали все, но попробовать на вкус это идеологическое "варево" можно было не раньше, чем через двадцать лет. Чтобы жизнь не казалась скучной, руководители коммунистов придумывали все новые и новые цели, за достижение которых предстояло бороться населению страны. Часто люди работали без выходных дней и в две смены, чтобы быстрее запланированного срока построить новое предприятие. По окончании такой эпопеи рабочих награждали медалями или почетными грамотами, "забывая" о том, что их семьи вели полунищенское существование.
Подошел к концу последний день моей свободной жизни, завтра должны были за мной приехать. Этот день на удивление прошел совершенно спокойно. За ним последовали еще несколько дней. Пролетела целая неделя, а я оставался дома. Втайне я надеялся, что исполнилось "пророчество" Любы о том, что нас хотели только припугнуть. "Вдруг добрый судья изменил свое решение, и все останется по-прежнему? - думал я. - Может быть, те, кто должен выполнить решение суда, заняты, и обо мне забыли?" С этими надеждами я ложился спать и просыпался по утрам, и каждый новый день был для меня еще одним подарком.
Как и прежде, я ходил в школу. Жизнь шла своим чередом, и мы с мамой стали постепенно успокаиваться
Как-то в середине недели мама поехала в село, находившееся неподалеку от нашего города, где жили адвентисты-эстонцы. Еще во время войны по приказу Сталина их выслали из родных мест и до сих пор не разрешали вернуться обратно. Зная о том, что наша семья находится в бедственном положении, верующие этого села очень дешево продавали маме молоко, сметану, творог, яйца и изредка даже муку.
Из такой поездки мама обычно возвращалась вечером. Отчим, как всегда, был на работе, поэтому в тот день мы, дети, были дома одни. Вернувшись из школы домой, я вдруг увидел медленно проезжавшую мимо наших окон милицейскую машину. Как острая стрела, меня пронзила мысль: "Это за мной..." Я выскочил во двор и быстро побежал за дом, чтобы спрятаться. Мигом перелез через соседский забор, за которым меня не было видно, и притаился там. В щелку я увидел, что милицейская машина развернулась и уехала. Облегченно вздохнув, я вернулся домой. Иван куда-то ушел, и сестра послала меня в магазин за хлебом. Выйдя за калитку, я опять увидел милицейскую машину, она стояла возле дома, где жил известный всей улице хулиган, к которому нередко наведывалась милиция. Я стал успокаивать себя: "Это не за мной. Приехали за соседом, который, наверное, опять кого-то ограбил".
По дороге в магазин я проходил мимо той милицейской машины и был крайне удивлен, увидев в ней парнишку, похожего на моего брата. Я успел заметить еще двух или трех милиционеров. Сидевшие в машине были настолько увлечены разговором, что не заметили меня. Я шел и думал: "Неужели это был Иван? Нет, не может быть... А вдруг он тайно им помогает?" Очередь за хлебом была не очень большой, и примерно через час я шел обратно домой. Сомнения не давали мне покоя. Возвращаться я решил по другой дороге и потому к дому подходил с другой стороны улицы. Сердце мое замерло от страха, когда я увидел милицейскую машину возле нашего дома.
Недолго думая, я направился в гости к одному своему школьному приятелю. Там я провел часа полтора, но когда снова подходил к дому, милицейская машина все еще стояла на том же месте. Я решил погулять еще некоторое время... Покружив по узким улочкам и переулкам, я опять оказался в начале нашей улицы. Милицейской машины возле нашего дома уже не было, но это не означало, что опасность миновала. Я шел домой с большой опаской, предчувствие надвигающейся беды давило тяжелым грузом. Сестра встретила меня словами: "Саша, за тобой приезжала милиция. Иван поехал с ними показать магазин, в который ты пошел..." "Неужели он согласился помочь им арестовать меня?" - недоумевая, спросил я. Валя растерянно пожала плечами и опустила голову.
"Значит, все-таки меня арестуют" - эта мысль, как разряд тока, пронзила меня. В сознании ожили картины недавнего суда, завершившегося страшным приговором, который лишил мою мать материнских прав, а меня - свободы только за то, что я открыто заявил о том, что я верующий. Вдруг в комнату вбежал Иван. Запыхавшийся, он начал быстро говорить: "Они... милиционеры... там на улице в машине... Они спрашивают, дома ты или нет? Что будем им говорить?" В глазах сестры я прочитал решительность, и было видно, что она хочет мне помочь. Не раздумывая, она сказала: "Мы можем спрятать Сашу под кроватью или в шкафу, а милиции скажем, что его нет дома". Я уже готов был лезть под кровать, но Иван остановил меня: "А вдруг найдут? Я боюсь им врать..." И он вышел.
Не прошло и минуты, как в комнату вошли три милиционера. Первая их фраза была: "Собирайся, мы приехали за тобой..." Я пытался отказаться, объясняя это тем, что дома нет родителей, а без их разрешения я никуда не пойду. Тогда один из милиционеров достал из кармана наручники и, щелкнув ими перед моим носом, раздраженно сказал: "Мы не собираемся церемониться с тобой. Достаточно того, что пришлось долго ждать тебя. Сейчас наденем наручники и закинем в машину. Понял? " Перепуганные брат и сестра выскользнули на кухню и, как мыши, притаились там. Тем временем другой милиционер начал говорить со мной по-доброму: "Саша, ты не бойся. Мы тебя только отвезем для беседы к нашему начальнику, а потом привезем обратно". Мне так хотелось ему верить, но внутренний голос предупредил: "Не верь им, они обманщики... " И эти трое взрослых людей стали насильно одевать меня. Со стороны это выглядело смешно, а может быть, и грустно, но я пытался им сопротивляться. Помню, как один из милиционеров, обозлившись, ударил меня кулаком по лицу. Я упал на пол и громко заплакал. Однако мой жалобный плач не остановил разъяренных блюстителей порядка. Один из них навалился на меня и стал выворачивать назад руки, чтобы надеть наручники. Двое других держали меня за ноги, и, когда наручники были застегнуты, они потащили меня на улицу. Я продолжал плакать. В коридоре они бросили меня на пол. Бивший меня милиционер достал из кармана серую тряпку и пригрозил: "Если ты сейчас же не замолчишь, я живо заткну тебе рот". Происходившее казалось мне чем-то неправдоподобным, нереальным. Один вопрос продолжал биться в моем сознании: "За что все это? Ведь я не совершил даже малейшего преступления. Вся моя вина состояла лишь в том, что я стал верующим и по субботам ходил на богослужения". Ужас овладел всем моим существом. Я затих, и только редкие всхлипывания вырывались из моей груди.
Лежа на полу, я видел, как милиционеры очень тихо о чем-то переговаривались между собой. Наконец они подняли меня, поставили на ноги. В это время слезы опять хлынули у меня из глаз. Тот же злой милиционер снова ударил меня кулаком по голове. Я почувствовал сильный шум в ушах, в глазах у меня потемнело, и я опять упал. Теряя сознание, я расслышал слова: "Не бей по лицу, нельзя оставлять следы побоев". И после этой фразы, как бы откуда-то издалека, до меня донесся крик:
"Воды! Принесите быстро воды..!" Несколько раз мне плеснули в лицо холодной водой, я очнулся от забытья и открыл глаза. Все те же озлобленные лица смотрели на меня. Я уже не плакал и даже не всхлипывал. Один из милиционеров с ухмылкой сказал: "Ну вот, теперь мы можем спокойно выйти на улицу и сесть в машину. Не вздумай опять плакать или кричать, тебе же будет хуже".
В нашей стране тогда было принято - самые грязные дела совершать без "лишнего" шума. Тихо и бесшумно арестовывали тысячи невинных людей, бесшумно отправляли их в лагеря, ссылали на Крайний Север, и так же бесшумно многих из них расстреливали, а граждане самой "свободной" в мире страны, не подозревая о чудовищных расправах, совершавшихся рядом с ними, продолжали строить коммунизм.
Меня закинули в машину, как какую-то бездушную вещь, и повезли в неизвестном направлении. Вскоре я очутился в большом сером здании, где сновало множество людей в милицейской форме. Меня завели в просторный кабинет, в котором за длинным столом сидел, судя по виду, очень важный милицейский чин. Он предложил мне сесть, и я осторожно пристроился на краешке стула и стал рассматривать его погоны, пытаясь определить его звание. Передо мной был полковник милиции. Развалившись в кресле, он медленно заговорил: "Я надеюсь, ты понимаешь, куда попал? Может быть, для первого раза тебе здесь страшновато, но ты должен теперь привыкать к новым условиям жизни, и еще - раз и навсегда забудь о своих родителях и о своем доме".
У меня защемило сердце, и из глаз неожиданно брызнули слезы. Полковник резко встал из-за стола и, подойдя ко мне почти вплотную, поставил одну ногу прямо на мой стул. Потом стиснул мой подбородок своими большущими пальцами, притянул мое лицо очень близко к своему и, заглядывая мне в глаза, зашипел, как змея: "Прекрати нюни распускать, это тебе не детский сад и не церковь, где тебе все мило улыбаются. Теперь для тебя начинается другая жизнь. И слезы тут не помогут". Пройдясь по кабинету, он продолжил: "Ты сейчас являешься врагом советского народа, суд своим решением это подтвердил. Никто никогда не узнает, где ты теперь находишься и что с тобой может произойти. Немало врагов народа мы уже расстреляли и будем продолжать это делать, пока не уничтожим всех". Последние слова он произнес особенно зловеще. Потом нажал какую-то кнопку на своем столе, дверь открылась, и в кабинет вошли два милиционера. Обращаясь к ним, он скомандовал: "Увести его!"
Меня вывели на улицу, где стояла машина с решетчатыми окнами, которую в народе называли "черным вороном". Мне скомандовали: "Руки назад!", а затем: "Проходи в машину!"
Примерно через час машина остановилась, со скрипом и грохотом распахнулась тяжелая железная дверь, и вновь прозвучал приказ: "Руки назад! Выходи!" Я вышел на улицу и начал оглядываться по сторонам, желая понять, где нахожусь. Один милиционер шел впереди меня, второй - сзади. Тот, который шел сзади, толкнул меня в спину кулаком и грозно спросил: "Что глазеешь по сторонам?" Мы прошли через массивные ворота, над которыми висела табличка с надписью: "Детский распределитель". Оказавшись внутри двора, я успел разглядеть длинное двухэтажное старинное здание с зарешеченными окнами, рядом еще несколько одноэтажных строений, а вокруг - высоченный глухой забор, опутанный сверху донизу колючей проволокой.
Вся эта мрачная обстановка вызывала у меня ужас перед тем, что ждало меня впереди. Мы зашли в двухэтажный дом и поднялись по лестнице. Милиционеры втолкнули меня в какую-то комнату. Прямо перед собой я увидел письменный стол, за которым сидела пожилая женщина в черной форме с белыми металлическими пуговицами, весь ее облик выражал требовательную строгость. Она вышла из-за стола и, не проронив ни единого слова, стала выворачивать мои карманы и выбрасывать на пол все, что там находила. После этой малоприятной процедуры женщина в черной форме несколько секунд смотрела на меня пристальным изучающим взглядом, а потом спросила: "Как тебя зовут?" Судорожно проглотив слюну, я ответил. "А меня зовут Анна Ивановна. И теперь, Саша, я буду твоим воспитателем. С самого начала запомни - без моего разрешения ты не должен делать ничего. Имей в виду, что всех непослушных мы как следует наказываем".
Затем она опять спросила: "У тебя есть ко мне какие-нибудь вопросы? " Очень неуверенно я спросил: "А когда я смогу встретиться со своей мамой? " В тот же момент Анна Ивановна резко бросила: "О родителях и родном доме с этого дня ты должен забыть раз и навсегда. Твоя мать для тебя сейчас никто. Не думаю, что ты когда-нибудь еще сможешь ее увидеть, разве что после того, как тебе исполнится восемнадцать лет". Это было для меня жестоким ударом. От отчаяния у меня перехватило дыхание.
После короткой паузы я вновь услышал резкий голос Анны Ивановны: "Тебе все понятно? Появятся вопросы - подойдешь ко мне, а сейчас отправляйся". В комнату вошла другая женщина и, показывая на дверь, сказала: "Тебе было сказано идти. Почему ты не слушаешься?" Я вышел вместе с этой женщиной в коридор. Она вдруг коснулась моей руки и тихо проговорила: "Не бойся, мальчик". И сделав еще несколько шагов, вновь заговорила со мной: "Меня зовут Мария Петровна, а для здешних ребят я - просто тетя Маша. А как тебя звать?" Я почувствовал какое-то облегчение и назвал свое имя. От тети Маши исходил дух доброжелательности, к тому же она обещала помогать мне на первых порах. Для меня это было маленькой искоркой надежды в этом темном, холодном царстве суровых команд, угроз и строгого наказания за неповиновение.
Конечно, эта мягкосердечная женщина не могла полностью рассеять чувство напряженности и страха. Я не знал, куда иду и что со мной произойдет через несколько минут, но предчувствие чего-то ужасного, как железными клещами, все сильнее и сильнее охватывало все мое существо.
Тетя Маша ввела меня в небольшой зал, где находилось довольно много подростков. На вид им было лет четырнадцать-пятнадцать. Все были наголо пострижены и одеты в одинаковую одежду из толстой грубой ткани темно-серого цвета. В первый момент показалось, что все они на одно лицо.
Я сразу же почувствовал на себе пристальные изучающие взгляды. Со всех сторон на меня смотрели не по-детски озлобленные глаза. Я чувствовал себя неуверенно, не зная, как себя вести в данной ситуации.
Мебели здесь почти не было, не считая старых ободранных столов и таких же ветхих стульев. Комната явно не проветривалась, и воздух в ней был тяжелый, спертый. На стене, в самом центре, висел портрет лукаво щурившегося Ильича. Наверное, вождь пролетариата посмеивался над надписью, расположенной ниже: "Спасибо родной коммунистической партии за наше счастливое детство!" Этот лозунг здесь выглядел как глумливая насмешка. На другой стене в несколько рядов висели портреты и фотографии все того же Ленина, повествующие о его жизни начиная с детских лет и кончая смертью. Тогда вменялось в обязанность каждому гражданину нашей страны знать биографию Ленина, поэтому с детского возраста усиленно прививалась любовь и уважение к основателю коммунистической партии. Еще одна стена была занята флагами и гербами всех республик Советского Союза. Под ними крупными красными буквами было написано: "Только в нашем развитом социалистическом обществе могут жить единой дружной семьей люди разных национальностей". Ко мне подошли двое парней: один - худой и длинный, а другой - низкорослый, но коренастый. Длинный первым протянул мне руку со словами: "Привет! Как тебя зовут?" После знакомства он кисло улыбнулся и спросил: "За что ты попал сюда? " Вначале его вопрос мне показался странным, но потом я вспомнил, что нахожусь в тюрьме и сюда попадают только за что-то, то есть за преступления, но тут в разговор вмешалась моя новая воспитательница: "Его родители, христиане, издевались над Сашей и даже хотели принести его в жертву. Вот суд и решил определить его на воспитание сюда. Понятно?" Воспитательница отошла в сторону, а я стал объяснять моим собеседникам: "Это неправда. Я вам все сейчас расскажу". Но на их лицах было написано полное безразличие, и я понял, что впустую трачу время. Моих новых знакомых звали Сергей и Толя. Сергей нагнулся к моему уху и тихо спросил: "Тебя очень шмонали?" На их жаргоне это означало "обыскивали". Я никак не мог понять, чего они от меня хотят, тогда Толя спросил меня напрямую: "У тебя сигареты есть? Мы очень хотим курить, а наши запасы кончаются... Понимаешь?" Я отрицательно покачал головой и объяснил, что не курю. "Не куришь? - в недоумении переспросили они, - тогда с тобой не о чем больше говорить". И они отошли в сторону.
Вдруг раздалась команда: "Всем строиться в туалет!" Только сейчас я обратил внимание, что в зале не было ни одной девочки. Вставая в строй возле Сергея, я спросил: "А почему здесь нет девочек?" Тот удивленно посмотрел на меня и сказал: "Ты, что, с луны свалился? Это ведь тюрьма, а в ней женщины содержатся отдельно от мужчин. Ясно?" Еще раз удивленно посмотрев на меня, он ухмыльнулся и с насмешкой добавил: "Девочек захотел? О девочках здесь забудь".
Воспользовавшись удобным случаем, я спросил Сергея, что означает вывеска "Детский распределитель", которую я прочел над воротами при входе. Он опять ухмыльнулся: "Ты, Саша, похож на пятилетнего ребенка... Детский распределитель - это место, куда свозят всех недавно пойманных преступников, а потом определяют в какую-нибудь детскую тюрьму". "Так, значит, это не тюрьма?" - пытался уточнить я. Сергей уже с некоторым раздражением в голосе ответил: "Это тоже тюрьма, только временная. И разница в том, что в обычной тюрьме днем и ночью вооруженная охрана наблюдает за забором и воротами, здесь же таких строгостей нет, потому легче убежать".
Оказывается, единственный туалет был на улице, и потому каждые два-три часа туда строем всех выводили. Несмотря на сильный холод, ни пальто, ни шапки никому не дали. Когда мы вернулись в зал, ко мне опять подошел Сергей и, загадочно улыбаясь, спросил: "Скажи мне, Саша, тебе действительно нужна девочка?" Вначале я не мог понять смысла его вопроса, и Сергей, заметив это, начал мне растолковывать: "Если ты меня спрашивал, почему здесь нет девочек, значит, тебе чего-то хочется? Но и в тюрьме можно получить некоторые радости жизни". Эти слова меня сильно смутили.
Примерно через час в наш зал вошел высокий представительный мужчина в сопровождении двух милиционеров. Он оказался преподавателем местного педагогического института, и всем было приказано слушать лекцию. Минут двадцать профессор говорил о правилах культурного поведения. Его никто не слушал, многие подростки громко зевали, смотрели в окно и перешептывались между собой. Затем лектор начал задавать вопросы. Неожиданно он спросил у Толи: "Вот ты, например, за что сюда попал? " Тот презрительно на него посмотрел и прокуренным хриплым голосом ответил, что грабил вагоны поездов, но однажды забыл об осторожности и потому был пойман.
После ужина я подошел к окну, выходившему на улицу. Уже совсем стемнело, но я различал людей, торопливо сновавших в разных направлениях. По ту сторону зарешеченного окна жизнь шла как обычно. Дома и часть улицы, которую я мог видеть из окна, показались мне знакомыми. Я прильнул к стеклу и стал вглядываться в городской пейзаж. Да ведь это автобусная остановка, где мы по дороге в церковь делали пересадку. На меня нахлынули приятные и грустные воспоминания. Невольно я заплакал и стал спрашивать себя: "Неужели я никогда не увижу свою маму? Неужели я никогда больше не смогу прийти на богослужение и встретить там своих знакомых и друзей? Неужели мне придется провести всю дальнейшую жизнь в этой жуткой атмосфере?" Мне так хотелось почувствовать себя снова свободным, чтобы никто на меня не покрикивал и не командовал мной. Я стоял и плакал, а сумерки все сгущались. Вдруг за спиной я услышал резкий окрик: "Ты что здесь делаешь? " Я обернулся и увидел воспитательницу. В руках она держала резиновую дубинку и, сердито глядя на меня, проговорила: "Я ищу тебя в зале, а ты, оказывается, самовольно ушел сюда - в другую комнату. Ты помнишь, что здесь без разрешения ничего делать нельзя? Только что мы наказали одного непослушного, и он надолго это запомнит. Я вижу, ты хочешь быть следующим". Я стал просить у нее прощения. Увидев мое заплаканное лицо, перепуганные глаза и слыша мою жалобную просьбу, она опустила орудие наказания и очень строго сказала: "На этот раз я не буду тебя наказывать, но в следующий - никакой пощады не жди. А сейчас быстро иди в зал, нечего уединяться, нужно привыкать к общественной жизни".
В десять вечера нас всех опять построили, воспитательница открыла большую красную книгу и стала читать фамилии всех присутствующих. Это называлось "вечерней поверкой". Убедившись, что все на месте, она скомандовала: "Теперь всем спать". Мне показали мою кровать. Я оказался рядом с Толей и Сергеем. Когда все легли и немного успокоились, Сергей спросил у меня: "За что же тебя забрали? Ведь ты не воровал и не хулиганил". Я подложил подушку повыше под голову и начал свой рассказ.
Удивительно, с каким вниманием слушали меня эти молодые преступники. Я говорил вполголоса, и те, чьи кровати находились далеко от моей, подошли поближе, уселись на соседние койки и с затаенным дыханием слушали. Прежде всего я рассказал о христианах, о том, во что верят эти люди. Далее я повел речь о самой интересной книге в мире - Библии. Наконец, я сообщил о том, что Христос предсказывал, что Его последователей будут ненавидеть и даже убивать. Обо всем этом я слышал на наших богослужениях и знал из рассказов моей мамы. Незаметно прошел час, но внимание моих слушателей не ослабевало, а потом посыпались вопросы: "А в каком году может прийти Христос во второй раз? Если я не верю в Бога, то обязательно сгорю в огне? Есть ли прощение у Бога для тех, кто убивает и грабит людей?" Я не переставал удивляться, насколько серьезно ребята относились к моим ответам. Казалось, что эти молодые правонарушители сейчас ждали ответов на те вопросы, которые вынашивали в душе уже многие годы. За время моего рассказа в спальню два или три раза заходил дежурный и, видя, что все тихо и нет беспорядка, снова уходил. Наконец все разбрелись по своим кроватям, и наступила полная тишина. Я никак не мог уснуть, я представлял себе маму. Конечно, сейчас она тоже не спит и думает обо мне, может быть, в эти минуты дома все спят, а она одиноко стоит на коленях и усердно молится обо мне.
Вдруг я увидел, как Толя поднялся и шепотом позвал Сергея и еще кого-то, и вот возле меня собралась группа, человек десять, которая стала обсуждать какой-то тайный план. Я начал прислушиваться к их разговору. "Завтра ночью мы будем бежать отсюда", - повелительным тоном говорил Толя. Потом он повторил каждому задание для подготовки побега. Кто-то должен незаметно проверить еще раз, как запираются окна и двери на нижнем этаже. Нужно уточнить, кто будет дежурить в следующую ночь. Вдруг один из парней сказал: "Кажется, завтра ночью будет дежурить тетя Маша. Она добрая тетка, я постараюсь ее напугать, а если она будет сопротивляться, у меня для этого случая припрятан в надежном месте хороший нож. Придется ее прикончить, чтобы не помешала нам".
Мне стало жутко, ведь они говорили об убийстве тети Маши как об обычном деле. Я боялся пошевелиться, чтобы не выдать себя. Пошептавшись еще около часа, все разошлись по своим кроватям. Сон совсем меня оставил, и как огнем меня обожгла мысль: "Я должен тоже убежать, но раньше их..." И я начал разрабатывать план побега. Я рассчитывал получить разрешение выйти одному в туалет, а затем попытаться проникнуть через ворота за территорию тюрьмы. Эти ворота закрывались изнутри на железный засов, и никакой охраны возле них не было. Самую большую опасность для меня представлял просматриваемый со всех сторон тюремный двор. Составляя план побега, я не заметил, как заснул. До обеда следующий день шел по строгому тюремному расписанию и все как обычно делалось по команде. В тот день я видел, как одного мальчика за какое-то нарушение беспощадно избили резиновыми дубинками. После этого наказания он долго стонал и продолжал лежать на полу, поскольку, видимо, был не в состоянии подняться. Эта процедура происходила на глазах у всех, это был метод устрашения остальных. Я сразу заметил, что здесь царит взаимная ненависть между персоналом и молодыми преступниками. После обеда нам было приказано сесть в зале и слушать чтение книги. Пока воспитательница читала, я начал готовиться к исполнению своего плана побега. Подождав примерно полчаса, я поднял руку и попросил разрешения выйти в туалет, на что услышал холодный ответ: "Потерпи, пойдешь со всеми вместе". Минут через десять я опять поднял руку и вновь попросил разрешения выйти. Увлеченная чтением интересного рассказа, воспитательница бросила на меня недовольный взгляд и машинально сказала: "Можешь идти, только недолго".
Я сидел прямо возле двери и потому почти мгновенно выскользнул в коридор, а потом и на улицу. Вокруг не было ни души, из-за угла здания я видел ворота, до них было шагов пятьдесят. Дрожа от страха и неимоверного напряжения, я отлично понимал, что дорога каждая секунда. Пулей я подбежал к воротам и одним рывком отодвинул засов. В громадных воротах оказалась калитка, которой я раньше не видел. Она приоткрылась, и, не помня себя, я выскочил на улицу. Оглядевшись по сторонам и вновь не заметив никого, я со всех ног бросился к ближайшему пятиэтажному дому и заскочил в подъезд. Немного отдышавшись там и сориентировавшись, не теряя времени, я побежал дальше по улице, потом свернул в соседнюю, потом еще раз. Места были знакомые, и я уже решил, как действовать дальше. До моего дома было не менее пятнадцати километров, и я понимал, что без пальто и шапки при тридцатиградусном морозе я не добегу.
Несколько раз мы с мамой проезжали это место на трамвае, когда ездили к Константину, помощнику пресвитера нашей церкви. До него было около пяти километров, и это расстояние я вполне мог осилить. Первое время я совершенно не чувствовал холода. В моей голове как приказ звучали слова: "Бежать! Бежать! Быстрее бежать!" Потом я начал ощущать, что мороз пробирает меня до самых костей. Впереди замаячил пятиэтажный жилой дом. Я забежал в один из подъездов, чтобы хоть немного отдохнуть и погреться, но мои отмороженные уши стало так щипать, что, не выдержав боли, я решил продолжить путь. Вот наконец и та улица, на которой находился дом Константина, но я уже не мог больше бежать, все тело ломило. Однако, преодолевая себя, я продолжал идти, хотя каждый шаг давался с невероятным трудом. Я видел дом Константина, но передвигаться уже не мог, силы оставили меня. Остановившись, я прислонился к забору и почувствовал, что мне стало как бы немного теплее и очень захотелось спать. Во всем теле ощущалась тяжесть, хотелось сесть прямо в снег и хотя бы немного подремать, а потом продолжить путь. Вдруг почувствовав на себе чей-то взгляд, я открыл глаза и осмотрелся вокруг. И действительно с противоположной стороны улицы за мной наблюдал какой-то человек. Без сомнения, мое странное поведение могло заинтересовать любого прохожего. Сознание продолжало работать. Цель была близка, и я должен двигаться, должен идти, но тело отказывалось подчиняться приказам мозга. С неимоверными усилиями, перебарывая себя, я с трудом начал переставлять свои окоченевшие ноги. Наконец я очутился возле дома Константина, но как открыть калитку, ведь пальцы уже не сгибались и совершенно не слушались? С большими усилиями мне все-таки удалось победить задвижку и подойти к окну. Еще одно усилие, и я, дотянувшись до стекла, постучал. Дверь открылась. Как сквозь туман я увидел жену Константина. Взглянув на меня, она испуганно всплеснула руками, еще через мгновение на пороге появился Константин, он подхватил меня и почти на руках внес в дом.
Не веря своим глазам, как в тумане, я увидел маму, нашего пастора и еще нескольких человек из нашей церкви. Оказывается, в тот день, когда меня забрали, мама вернулась из села поздно вечером, потому что ей пришлось долго ждать автобуса. На следующий день она разыскала пастора и рассказала ему обо всем случившемся. Он сообщил об этом еще нескольким доверенным членам Церкви. Для особой молитвы было решено собраться именно в доме Константина. Они как раз поднимались с колен после молитвы, когда я постучал в окно. Это воспринималось всеми как удивительное чудо.
Константин несколько лет прослужил на Северном флоте и поэтому знал, как оказывать помощь при обморожении. Очень быстро он помог мне раздеться и вначале облил меня холодной водой, потом уложил на кровать и принялся усиленно растирать. Затем достал гусиный жир и стал натирать им мои отмороженные уши и щеки. Тут же был заварен чай с целебными травами, которым Константин любил угощать своих гостей. Сейчас этот чай пригодился, став целительным лекарством. Часа через полтора или два я уже сидел за столом возле моей счастливой мамы в кругу верных друзей. Не успела улечься радость первых минут встречи, как возник вопрос, требовавший срочного решения. Как уберечь меня от грозившей беды? Константин, пастор и некоторые другие молодые члены Церкви высказывались за то, чтобы этой же ночью тайно увезти меня в другую республику и там спрятать у надежных людей. Среди присутствовавших в тот вечер был один старый пастор, пенсионер, которого как опытного человека часто приглашали для решения сложных вопросов. Он взял Библию, прочитал оттуда несколько мест, а потом сказал: "Мы как христиане не должны прятаться или уклоняться от испытаний и трудностей. Саша должен идти домой, а мы будем молиться о том, чтобы все в его жизни сложилось благополучно. Бог сделает то, что Ему угодно". Слово этого пастора оказалось решающим, и мы с мамой стали собираться. Меня обрядили в чье-то широкое и длинное пальто, такие же не по размеру большие шапку и рукавицы. В этом странном наряде я должен был ехать автобусом через весь город. Заметив мое смущение, кто-то сказал: "В такой одежде тебе, Саша, будет безопаснее, потому что никто тебя не узнает". Константин на прощанье подал мне руку и сказал: "Ну,что ж, дружок, я очень не хотел сегодня отправлять тебя домой, но нужно доверять опыту братьев. Что бы ни случилось, помни, у тебя есть хорошие и надежные друзья, которые никогда не забывают о тебе". После этих слов он крепко обнял меня.
Все члены нашей семьи были крайне удивлены моему возвращению. Отчим, увидев меня, от изумления приоткрыл рот и некоторое время не мог вымолвить ни слова. Я выглядел смешно и странно, и было понятно, что опять что-то произошло. "Каким чудом ты опять оказался дома?" - спросил он. Я ответил, что сбежал из тюрьмы. Теперь в его глазах промелькнул панический страх. "Знаешь ли ты, что бывает за побег из тюрьмы?" - в ужасе пробормотал отчим. Конечно, я не задумывался о последствиях своего поступка. Когда я строил план побега, а потом осуществлял его, я помышлял только об одном - вырваться на свободу.
Утром я проснулся с мыслью о том, что вот-вот приедет "черный ворон" и меня будут бить резиновыми дубинками, а потом отвезут обратно в "распределитель". Утро прошло спокойно, никто за мной не приезжал. Время шло, и я все больше и больше успокаивался. Где-то в глубине души снова затеплилась надежда, что обо мне забыли или по какой-то другой счастливой случайности все обойдется благополучно. Я не мог выйти на улицу, поскольку не имел ни пальто, ни шапки, а то пальто, в которое меня нарядили у Константина, могло сослужить службу лишь в исключительных обстоятельствах, и я не рискнул бы выйти в нем из дому.
Дня через три к нам пожаловала воспитательница. В руках она держала мою зимнюю одежду и, обращаясь ко мне привычным сухим голосом, скомандовала: "Быстро собирайся, Саша! Я приехала, чтобы отвезти тебя обратно в детский распределитель". На сей раз я вел себя очень смело и наотрез отказался ехать с ней. Тогда Анна Ивановна таким же приказным тоном обратилась к маме: "Подействуйте на вашего сына. Он должен поехать со мной, иначе у вас будут большие неприятности".
Мама печально посмотрела на суровую женщину, которая пришла в ее дом, чтобы забрать ее любимого сына, и тихо спросила: "Скажите, у вас есть дети?" Воспитательница отрицательно покачала головой и холодно ответила: "Нет! Что вы хотите этим сказать?" В маминых глазах заблестели слезы, и она задумчиво произнесла: "Тогда вы не сможете меня понять". Между тем Анна Ивановна, бросив мое пальто и шапку на пол, подскочила ко мне и, схватив за плечи, стала трясти и кричать: "Я тебе говорю, быстро собирайся! Иначе я вызову милицию, и тебя опять скрутят, как негодного щенка, и забросят в машину". Я вырвался из цепких рук воспитательницы и, глядя ей прямо в глаза, с отвращением и ненавистью выпалил: "Я хочу, чтобы сейчас приехала милиция, я хочу, чтобы меня скрутили, как щенка, и забросили в машину, я хочу еще раз увидеть и почувствовать на себе, в какой свободной стране я живу, и обещаю, что память об этих мерзких событиях я пронесу через всю свою жизнь". Анна Ивановна, поняв, что ей не удастся меня забрать, не сказав ни слова, вышла из дому и с такой силой хлопнула дверью, что задребезжали стекла в окнах.
День проходил за днем, минула неделя, наполненная тягучими ожиданиями. Почему-то за мной никто не приезжал, и это обстоятельство то мучило, то успокаивало меня. Я опять стал ходить в школу и там по временам мог отключаться от напряженного ожидания неминуемой беды. В школе теперь был новый директор, и в очередной понедельник моя учительница сказала, что он вызывает меня к себе. Идя по коридору, я готовился к встрече с этим человеком, который опять будет много курить, давать мне обидные прозвища и угрожать, но мои опасения на этот раз не подтвердились. В старом директорском кабинете, украшением которого по-прежнему служил огромный портрет Ленина, но в котором уже не было темных штор, а окно было приоткрыто, стало светлее.
Было странно, что новый директор не курил и не кричал на меня, а говорил спокойным, мягким голосом. Он расспрашивал меня о нашей семье, о том, где работают родители, и хватает ли нам денег. Павел Иванович интересовался нашей церковью. Наконец он заговорил со мной особенно серьезным, но сочувственным тоном: "Саша, ты должен понять, что если не будешь ходить по субботам в школу, то тебя опять заберут, и никто ничем тебе не сможет помочь, потому что решение суда должно быть выполнено. И хотя мне очень жаль тебя и твоих родителей, но и я бессилен что-либо сделать". Немного помолчав, он добавил: "Сегодня мне звонили из детского распределителя и сказали, что они за тобой скоро приедут, но когда точно, я не знаю". После этих слов он встал из-за стола и, подойдя ко мне, совсем тихо произнес: "Думай, Саша, серьезно, хватит ли у тебя терпения и сил остаться верным до конца своим христианским идеалам, а теперь иди в класс". Выйдя из кабинета, я ощутил в душе тепло. Рядом оказался хороший человек, пытавшийся прийти мне на помощь, но который, увы, сам был связан по рукам и ногам. Однако его сочувствие в тот момент было равносильно неоценимой помощи.
Во время четвертого урока того же дня в дверь класса кто-то постучал. Учительница вышла в коридор и долго там с кем-то говорила. Я с беспокойством смотрел на дверь. Наконец она вернулась в класс и сказала: "Саша, за тобой пришла твоя мама". Я прекрасно знал, что мама за мной прийти не могла. Выйдя, я увидел в коридоре двух милиционеров и того самого кагэбэшника, которого в последний раз видел на суде. Он разговаривал с директором школы и несколько раз настойчиво повторил одну и ту же фразу: "Вам необходимо понять, что решение суда должно быть выполнено". Я подошел к одному из милиционеров и спросил: "А где мама?" Тот, расплывшись в кривой улыбке, показывая рукой на выход, сказал: "Там, возле крыльца". Не обращая ни на кого внимания, я быстро направился к выходу. На улице прямо у входа в здание стояла милицейская машина. Инстинктивно бросив портфель в сторону, я кинулся бежать. Позади слышалось тяжелое топанье сапог. Пока я пробегал два или три шага, милиционеру достаточно было сделать только один, и он быстро настиг меня. Схватив за плечи, он стал тянуть меня к машине, но мне удалось выскользнуть из своего расстегнутого пальто, оно осталось в руках моего преследователя, а я снова бросился бежать. Через минуту я вновь услышал за спиной его тяжелое дыхание и слова: "Не уйдешь, щенок, все равно поймаю". В несколько прыжков долговязый милиционер опять настиг меня и, схватив за руки, поволок по земле к машине. От боли и досады я начал изо всех сил кричать: "Что вы со мной делаете? За то, что я верующий, вы тащите меня в тюрьму. Я хочу жить с родителями! Теперь я вижу и все видят, какая свобода в нашей стране. Отпустите меня!" Но милиционер вцепился руками в меня, как железными клещами, и сжимал их все сильнее и сильнее. Когда меня подтащили ближе к машине, я увидел на школьном крыльце маму, она стояла и горько плакала. Ее придерживал другой милиционер, чтобы она не пыталась чем-то мне помочь. В это время зазвенел звонок с урока, и ребята как обычно во время перемены высыпали на большое школьное крыльцо. Я продолжал сопротивляться, а милиционер теперь уже вместе с кагэбэшником пытались как можно быстрее дотащить меня до машины. Один из моих одноклассников очень громко сказал: "Вот бы сейчас заснять эту картину на кинокамеру и показать по телевизору, чтобы все люди узнали правду о том, как издеваются в нашей стране над верующими". Несколько прохожих остановились, наблюдая такую странную сцену. Меня подтащили к машине и открыли дверь, но я растопырил руки, и меня никак не могли туда засунуть. И тогда кто-то подошел сзади и сильно ударил меня кулаком в спину. Руки мои безвольно повисли, но, заломив их назад, меня с грохотом швырнули в машину. Поцарапанный, оттого что меня тащили по земле, весь в крови, я очнулся, когда машина уже ехала. Открыв глаза, я увидел над собой лицо мамы. Ее первым вопросом было: "Как ты себя чувствуешь, сыночек?" Я кивнул головой, мол, у меня все в порядке, а минут через пять поднялся и сел. Впереди на сиденьях я увидел тех же милиционеров и ненавистного мне работника КГБ. Они курили и весело болтали о своих делах. Толстогубый развернулся к нам и, обращаясь к маме, сказал: "Благодарите меня за то, что я взял вас в машину. А сын у вас - дурак и ведет себя, как самый глупый мальчишка". И, переведя свой змеиный взгляд на меня, он злобно проворчал: "Ну, что, пытался опять удрать? Зачем ты орал? Чтобы все прохожие и ученики видели и слышали? Все равно ничего тебе не помогло". Я не хотел дальше слушать это и, прервав его, громко заявил: "Я все равно сбегу!" В машине прокатился гулкий хохот, и толстогубый, продолжая смеяться, стал угрожать мне: "Теперь ты уж точно не сбежишь. Мы тебя так далеко запрячем, что ты никогда не найдешь дороги обратно". Я снова оборвал его: "Пусть я замерзну, пусть умру по дороге, но знайте - я все равно сбегу от вас и жить в вашей тюрьме не буду". Он раздраженно ответил: "Мы посмотрим, как ты сможешь сбежать, а сейчас закрой рот и пожалей мать, если не хочешь жалеть себя". Привезли нас опять в ту же детскую тюрьму, и маме на этот раз разрешили зайти внутрь. На втором этаже нас ввели в маленькую пустую комнату, где стояло только два стула, и сказали, что мы можем побыть вместе ровно пятнадцать минут.
Мы остались с мамой наедине. Она обняла меня и сказала ласковым, но уверенным голосом: "Дорогой сыночек, тебе сейчас двенадцать лет, столько же было Моисею, когда он должен был попрощаться со своей мамой и пойти в царский дворец. Тебе же вместо дворца предназначена тюрьма. Я не знаю, почему так все происходит, и не могу тебе этого объяснить, но я совершенно уверена, что Бог не оставит тебя ни на минуту. Сейчас, Саша, испытывается твоя вера, и будет видно, настоящий ты христианин или нет". Я ловил каждое мамино слово. Мне очень хотелось запомнить все, что она мне скажет. Ведь я не мог даже предположить, когда смогу увидеть ее снова, да и увижу ли вообще. Никто не знал, что может произойти со мной завтра. А мама не переставая гладила меня по голове своей теплой ладонью и говорила тихим и мягким голосом: "Я буду помнить о тебе, сынок, каждую минуту и буду молиться о тебе постоянно. Я верю, что у Бога есть хороший о тебе план, нужно только пережить это время тяжелого испытания". Пятнадцать минут пролетели для нас незаметно, как одно короткое мгновение. Дверь распахнулась, и человек с длинным угрюмым лицом, в черной форме тюремного работника сообщил: "Ваше время истекло".
Мама, понимая, что предстоит долгая разлука, горько заплакала. Она еще раз прижала меня к себе и шепотом сказала: "Если у тебя будет хотя бы маленькая возможность, напиши мне всего несколько слов, как ты себя чувствуешь и где находишься. Я буду очень ждать весточку от тебя. Береги себя, дорогой сыночек! Я буду не переставая молиться о тебе!" Надзиратель уже подталкивал маму к двери, стараясь как можно быстрее оборвать наше расставание. Мама ушла, а я остался один в этом страшном, холодном и темном царстве жестоких людей.
Дверь открылась, и на пороге появилась вездесущая воспитательница Анна Ивановна. Стоя у двери, она говорила зловещим голосом: "Ну, что, голубчик, попался! Пришло время рассчитаться с тобой и за побег, и за твое грубое поведение, когда я приезжала за тобой". Ее светло-голубые, почти бесцветные глаза налились злостью. Она нажала красную кнопку возле двери, и тотчас в комнату вбежали двое тюремных охранников с вопросом: "Что случилось?" Анна Ивановна спокойно ответила: "Сейчас ничего не случилось, но совсем недавно этот негодный мальчишка сбежал из нашего учреждения, и теперь ему следует преподать такой урок, чтобы в будущем у него никогда не появилось желания повторить этот глупый поступок". Один из охранников спросил: "Наказывать будем в присутствии других или прямо здесь? " " Накажите его прямо здесь!" - ответила воспитательница. Я не мог вымолвить ни слова, у меня начался озноб от одной мысли о предстоящих пытках. Мне приказали лечь на пол. Понимая, что просить прощения и помилования у этих людей совершенно бессмысленно, я лег, прижавшись лицом к полу и закрыв глаза. Били резиновой дубинкой в основном по ягодицам, но несколько раз попали по спине и ногам. Временами я терял сознание от боли.
Помню, очнулся оттого, что мне на лицо лили холодную воду. Я вновь услышал голоса... Один из моих истязателей спрашивал: "Может быть, на первый раз хватит?" Анна Ивановна с присущим ей хладнокровием ответила: "Да, думаю, на сегодня достаточно, а то чего доброго еще подохнет здесь". Кто-то стал сильно трясти меня за плечо, с трудом я приподнял голову. "Поднимайся! Хватит лежать". Я попытался встать, но все тело горело от страшной боли, и я опять рухнул на пол. "Пусть еще минут пять полежит, а вы можете быть свободны. Спасибо за помощь", - все так же холодно сказала Анна Ивановна. Мне же казалось, что я не смогу встать и через пять часов, но долго мне лежать не дали. Воспитательница опять принялась меня тормошить и заговорила совсем грозно: "Быстро вставай, чтобы мне не пришлось добавить меру наказания". Эти слова подстегнули меня, не помню уже как, но я встал и, прихрамывая от сильной боли в ноге, пошел в общий зал. Видимо, дубинкой попали по месту, где раньше был перелом, и теперь эта нога сильно болела.
Я был счастлив, увидев свободный стул в углу возле окна, но когда сел, мне показалось, что подо мной раскаленная печь. Со стоном я поднялся, потому что сидеть не было мочи, но и стоять долго я не мог. Очень осторожно я опять опустился на стул и, опершись на стену, закрыл глаза. Мне хотелось лечь, хотелось плакать, хотелось кому-то рассказать, как мне больно и обидно, но я чувствовал себя, как в дремучем лесу, где кругом бродят дикие звери, и лучше их не злить, а тихонько сидеть. Иногда мне думалось, что я в пустыне, где нет ни одной живой души. Так прошло полчаса, а может, и больше, и хотя боль не успокаивалась, но я уже мог видеть и воспринимать окружающее. В зале находилось все так же много подростков, наголо остриженных, в одинаковой серой одежде, но среди них я не обнаружил ни Толи, ни Сергея. Никто ко мне не подходил. Ребята только рассматривали меня со своих мест. Мне было крайне трудно влиться в это чуждое мне общество, но я понимал, что у меня нет выбора и я должен наводить мосты для знакомства с теми, кто теперь окружал меня. Обведя взглядом комнату, я увидел все те же картинки на стенах, все оставалось по-прежнему. Правда, появились красные кнопки, которые были вмонтированы в стену в разных местах зала, а также возле двери. Теперь я знал их назначение. Мне стало понятно и то, почему воспитательница не боится одна находиться среди этих молодых преступников. Стоит ей нажать на красную кнопку, и тут же явятся ее защитники, вооруженные не только дубинками, но и пистолетами. Сейчас только я заметил, что младше меня здесь никого нет, ведь мне еще не исполнилось и тринадцати, а остальным в основном было уже по пятнадцать. Возможно, меня поместили сюда специально, для того чтобы еще больше устрашить и таким образом добиться моего отказа от религиозных убеждений. Команда "Всем строиться на обед!" заставила меня с трудом подняться и встать в строй. Когда мы шли в столовую, один парнишка спросил меня: "За что ты сюда попал?" Это был первый и главный тюремный вопрос при знакомстве. Видя, что обстановка сейчас неподходящая, я ответил, что объясню позже. Я еще не был знаком с жесткими законами тюрьмы. Это уже потом я узнал, что каждый преступник помнил наизусть номер статьи из уголовного закона, за нарушение которой он находился здесь, и на подобный вопрос, например, отвечал: "Я по статье 126". На свою беду, не знал я и того, кто интересовался мною. После обеда нас повели в туалет. Там ко мне подошел тот самый парнишка, который заговорил со мной.
Глядя на меня с особым пренебрежением, он сказал: "Ну что, сосунок, мы с тобой еще незнакомы? Так давай познакомимся - мое имя Игорь, но мои друзья и враги зовут меня Тарзаном. Теперь ты тоже будешь меня так звать. Я - главарь одной воровской шайки и не привык, чтобы мне не отвечали на мои вопросы, поэтому мои ребята сейчас объяснят тебе наши правила".
Он повернулся к стоящим сзади него парням и, потирая ладони, сказал: "Этот младенец нуждается в наставительном уроке". Не успел он закончить фразу, как один из тех сильно ударил меня кулаком в лицо. Вначале я всем телом ударился о стену позади меня, а потом медленно сполз по ней на землю. В диком азарте расправы над беззащитной жертвой друзья Тарзана еще несколько раз пнули меня ногами в живот со словами: "Это тебе в честь нашего знакомства, на память". Все мое тело нестерпимо ныло от избиения дубинками, а теперь добавились еще и эти муки. Я почувствовал, как по лицу растекается что-то теплое. Проведя ладонью по щеке, я увидел, что вся рука в крови. Меня подняли с земли, поставили на ноги и приказали снегом вытереть кровь с лица. Я находился как бы в нереальном мире. Все, что происходило вокруг меня, было как в тумане. По временам мой мозг отключался, и я только видел окружающее, но ничего не понимал. Я был уверен, что дежурный надзиратель видел, что меня избили, но сделал вид, что ничего не заметил. Вернувшись в зал, я нашел свой стул в уголке возле окна, осторожно опустился на него и, подперев голову руками, закрыл глаза.
Никогда еще я не был столь несчастным, как в тот день. Все, что окружало меня, было чуждым мне и страшным. Тюремные охранники избили меня резиновыми дубинками, и я никому не мог пожаловаться. Мне оставалось только одно - терпеть и молчать... За каждым моим шагом теперь следили, и ни о каком побеге не могло быть и речи. Окружавшие меня малолетние преступники смотрели на меня с презрением, потому что я не курил, не понимал их жаргона и был для них белой вороной. Весь мир, казалось, ополчился против меня... И только где-то в глубине моего сознания тихо работала мысль! "Ничего, Саша, христианам в средние века было намного труднее, но они выдержали, и ты выдержишь". Так я просидел до вечера, с нетерпением ожидая, когда разрешат идти в постель. С каждым часом боль во всем теле усиливалась, и по временам мне казалось, что прямо сейчас я упаду на пол и умру. Я отказался от ужина и продолжал сидеть один и потихоньку, чтобы никто не видел, плакал.
Для меня не было более заветной мечты, чем услышать команду, разрешающую идти в постель, но стрелка часов как будто примерзла к циферблату и не двигалась. Однако кончился и этот бесконечно долгий, кошмарный день. Ночью я почувствовал себя совсем плохо. У меня поднялась высокая температура, и стало сильно знобить. С трудом поднявшись с кровати и качаясь, я подошел к дежурному, сидевшему у двери спального помещения, и сообщил ему, что заболел. Надзиратель недоверчиво посмотрел на меня и сказал: "Если у тебя высокая температура, то я сейчас дам тебе таблетку, а врача придется ждать до утра". Еще раз бросив на меня недовольный взгляд, он встал и открыл висевшую на стене аптечку. Я попросил воды, чтобы запить, он отмахнулся и сказал: "Ничего, и без воды обойдешься".
Всю ночь я метался в жару. Утром к моей кровати подошла тетя Маша и, потрогав мою голову, сочувственно произнесла: "Да ведь он весь горит". Как я рад был ей! Ее доброжелательный тон был подобен ангельскому пению. Она принесла мне большую кружку воды, где-то раздобыла еще одно одеяло и, укрывая меня, пробормотала: "Бедный ребенок, попал в это дикое общество и теперь должен здесь мучиться с этими преступниками".
Часа через два пришел врач, и после его осмотра мне разрешили остаться в постели. Целый день я провел один, и только когда все шли в столовую, кого-нибудь из ребят посылали за мной. Все это время я неотступно думал о доме. Меня удивляло то, что больше вспоминались сейчас не мои друзья, с которыми я гонял мяч, а те, кто были по-настоящему близки мне, - люди из церкви. Мне так их сейчас не хватало. Через два дня я почувствовал себя значительно лучше, и хотя левая нога давала о себе знать, я уже мог сидеть, вставать и ходить.
После завтрака ко мне подошел Тарзан и, насмешливо улыбаясь, спросил: "Как твои дела, герой? Ты, наверное, решил, что умрешь от боли, а, видишь, еще жив". Я ничего ему не ответил, и тогда он опять заговорил: "Мы не знали что ты получил "перца" от "легавых" (легавыми они называли работников тюрьмы, а "перец" в объяснениях не нуждается), поэтому тогда в туалете немного тебя повоспитывали, но если бы ты сказал, что пришел после "резиновой" процедуры, мы бы тебя не тронули. Сами были не раз биты этими дубинками и знаем, что это такое". Придвинув ко мне стул и усаживаясь на него, он опять спросил: "А теперь ты можешь сказать мне, за что ты сюда попал? " Для меня было ясно, что мои объяснения должны быть точными и без всяких лишних подробностей, и я начал: "Понимаешь, Тарзан, я верующий. За то, что я хожу в церковь и..." Главарь шайки оборвал мой рассказ, закрыв мне рот ладонью: "Постой, постой! Верующий, говоришь? А какой ты веры, ведь вер сейчас много".
"Я христианин", - сказал я в ответ. "Я тоже немного верю в Бога и в Христа, - заметил мой собеседник. - Вот, например, когда я был маленький, случилась у меня беда: я забыл закрыть кран на кухне, когда родители были в гостях. Вода быстро заполнила раковину, а потом залила весь пол. Я не знал, что делать. Ведь пол у нас был деревянный, и доски сильно размокли. Мой отец был пьяницей, и я знал наверняка, что он во хмелю устроит мне порку. Ну, думаю, конец мне пришел... И тогда в нашем старом сундуке я нашел бабушкину маленькую иконку с изображением Христа и стал очень молиться и просить иконку помочь мне. Так, не выпуская ее из рук, и уснул. Отец, вернувшись домой, мне даже слова плохого не сказал. С тех пор я начал верить, что Бог на свете есть. Только я Его не знаю, поэтому и не очень верю в Него... Иногда верю, а иногда и сомневаюсь".
Откуда-то в меня влилась энергия, и я стал как мог рассказывать этому юному арестанту о христианстве и о Христе... Он слушал с большим вниманием мой рассказ, что меня снова приятно удивило. Так мы проговорили часа два. Глаза Тарзана потеплели, его постоянно хмурое лицо подобрело, и я даже перестал его бояться. Наш разговор уже давно перешел в дружеское общение. Тарзан спросил меня: "Саша, а ты можешь написать мне текст молитвы?" Вспомнив объяснения мамы, я стал говорить ему, что молитва, по сути своей, - это разговор с Богом, и обращаться к Иисусу лучше своими словами, но мой собеседник пожал плечами и растерянно произнес: "Я никогда в жизни не молился и даже не знаю, с чего начинать, и чем заканчивать молитву, и как говорить с Богом". На небольшом листке бумаги я написал для него текст простой молитвы. Он меня поблагодарил и добавил: "Я бы хотел, чтобы все это ты рассказал моим дружкам. Ты помнишь, ведь я атаман воровской шайки, и когда-то я делал на свободе большие дела". Показывая свои ладони, с нескрываемой гордостью он произнес: "Через эти руки прошло много тысяч рублей. Правда, это были ворованные деньги, но зато легко заработанные". Вечером того же дня я уже сидел в кругу друзей Тарзана и рассказывал им о нашей Церкви, о том, во что и почему я верю, и, конечно, отвечал на многочисленные их вопросы. Я настолько был увлечен своим рассказом, что даже не заметил, чем в это время занимался Тарзан. Я не мог поверить своим глазам: на небольшом белом кусочке ткани он вышивал ярко-красную розу. Предводитель воровской шайки - и вышивает?! Это было совершенно необъяснимо для меня. Оказывается, он, как и все нормальные мальчишки в его возрасте, был влюблен и пообещал своей девушке при встрече подарить ей что-то необыкновенное. Показывая свою вышивку, он пояснил: "Я дарил ей много денег, и даже золотые кольца с драгоценными камнями не будут для нее чем-то необычным, но если я подарю ей этот символ моей любви, сделанный собственными руками, она от удивления ахнет". Я слушал этого молодого преступника и пытался понять, как может такой грубый и жестокий человек, для которого не составляет труда из-за денег убить первого встречного, в то же время так нежно любить девушку. Оставаясь наедине с собой, я снова начинал помышлять о побеге. Было очевидно, что через несколько дней, когда в этой пересыльной детской тюрьме наберется нужное количество арестованных, их будут переправлять в специальных вагонах, оборудованных металлическими решетками, в другие тюрьмы. Ходили слухи, что нас повезут куда-то очень далеко, на север Казахстана. Там в глухих местах были построены большие тюрьмы как для взрослых, так и для подростков. При мысли о том, что я скоро попаду в большую тюрьму, где все входы и выходы круглосуточно охраняют вооруженные солдаты, мое сердце замирало от сознания собственного бессилия. Я чувствовал себя птицей в клетке, из которой нет никакой возможности улететь. Но, несмотря на все это, мысли о новом побеге меня не покидали. Я отлично понимал, что мне здесь не выжить, например, я со страхом думал о приближающейся субботе. В этот день обычно устраивали генеральную уборку во всей тюрьме, мне же придется отказаться от этой работы. Без сомнения, меня опять будут бить обозленные надзиратели, здесь не помогут никакие объяснения. В столовой почти каждый раз я имел сложности, на глаз определяя, есть ли в этом блюде свинина. Итак, множество проблем, связанных с христианским образом жизни, неминуемо принесут мне самые непредсказуемые неприятности и беды.
После разговора с Тарзаном и его приятелями отношение ко мне с их стороны резко изменилось. Они обращались со мной, как со своим другом, объясняя правила и законы тюремной жизни. Однажды вечером я решил поговорить с Тарзаном и открыть ему свой тайный план. Я отозвал его в сторону и тихо сказал: "Я хочу поговорить с тобой, но так, чтобы никто не слышал". Тарзан поднял с пола валяющуюся книжку и, глазами показав на пустой угол комнаты, так же тихо ответил: "Возьми стул, мы сядем там и будем как будто читать книгу и поговорим обо всем". Мы устроились в углу, он раскрыл книгу и, глядя в нее, спросил: "Что случилось?" Я не мог сдержать своего волнения и некоторое время, как бы подбирая нужные слова, молчал в нерешительности. Молодой, но уже опытный предводитель банды это заметил и еще раз спросил: "Что произошло? Говори открыто и не бойся меня, я тебе не сделаю никакого зла".
Запинаясь, я начал: "Понимаешь, Тарзан, я хочу отсюда убежать. Мне нужна помощь, но я очень боюсь кому-либо довериться". Тарзан с удивлением в голосе начал мне объяснять: "Зачем тебе, Саша, убегать, ведь сейчас в магазинах на свободе нигде нет белого хлеба, а здесь мы едим его каждый день. Ни работать, ни учиться тут не заставляют, а нам ведь что главное?
Чтобы назначенный судом срок шел и чтобы ничего не заставляли делать... Сигареты у нас всегда есть. Так что и здесь жить можно".
Я перебил его: "Тарзан, ты должен понять, что я совсем другой человек, и меня все, что ты перечислил, не устраивает. Лучше помоги мне убежать отсюда". Тарзан закрыл глаза, и было видно, что он о чем-то усиленно думает. Через несколько секунд он с шумом выдохнул воздух и решительно сказал: "Слушай меня теперь внимательно. О нашем разговоре не должен знать больше никто. Я заметил, что за тобой установлена особая слежка, поэтому нужно выждать время, пока надзиратели убедятся, что ты не пытаешься опять удрать отсюда". Я снова прервал Тарзана: "Но если мы будем ждать еще несколько дней, меня переправят в другую тюрьму, и оттуда я уж точно не выберусь". Мой собеседник посмотрел на меня довольно грозно: "Не дергайся! Иначе сам себе все испортишь, тем более, что сейчас даже днем ворота и калитку закрывают на замок. Это последствия твоего побега и побега той шайки, которая была здесь перед нами". И он пересказал мне услышанную от других историю, как в ночь моего побега пытались сбежать еще около пятнадцати подростков. Они тяжело ранили ножом дежурного и кого-то из надзирателей, но сработала сигнализация, и вооруженный наряд охранников их задержал. Сейчас все они находятся в тюрьме строгого режима в одиночных камерах, ожидая нового судебного приговора. Заканчивая свой рассказ, Тарзан как бы в раздумье заметил: "Бежать отсюда ночью, когда везде включена сигнализация, - большая глупость".
Узнав о провалившейся попытке сбежать опытных бандитов, я подумал: "А как удалось мне убежать? Ведь делал я это первый раз в жизни... Но словно какая-то сила тогда руководила моими действиями". Мне не терпелось услышать от Тарзана его мнение о возможности моего побега, и я опять спросил: "Выходит, у меня нет шанса убежать?" Тарзан бросил на меня грозный взгляд и повторил: "Не дергайся, если хочешь, чтобы все обошлось благополучно. Завтра я тебе скажу, что мы будем делать, а пока молчи и веди себя так, чтобы ни у кого не вызвать даже малейшего подозрения".
На следующее утро я улучил момент и задал Тарзану мучивший меня вопрос, но он только сердито буркнул: "Не дергайся. Я помню и думаю о тебе, а когда наступит подходящее время, скажу все, что надо. Умей ждать!" Больше я не осмелился его ни о чем спрашивать и, тяжело вздохнув, отошел в сторону. В то утро меня беспокоил еще один вопрос. Как я проведу приближающуюся субботу? С одной стороны, я понимал, что мне нельзя работать в этот день, а другая, оправдывающая мысль подсказывала: "Ты находишься в экстремальных обстоятельствах, и Бог не вменит тебе в большой грех, если со всеми вместе ты будешь наводить порядок в тюрьме. Но если я могу работать по субботам в тюрьме, то тогда почему бы мне не ходить в этот день и в школу? Заповедь говорит: "Не делай никакого дела". А что значит "никакого"? Что я могу и чего не могу делать? " С самого утра эта мысль неотступно преследовала меня повсюду. Мне нужно было решить, как поступать в субботний день. В моем сознании звучали слова из одной проповеди: "Маленькая уступка порождает большой грех". Тут в комнату, где мы находились, вошла тетя Маша. Я решил спросить у этой доброй женщины, как проходит суббота в тюрьме. Когда я поинтересовался этим, она, не придавая моему вопросу какого-то особого значения, в двух словах объяснила, что в этот день арестованных заставляют наводить порядок в помещениях тюрьмы. Я попытался уточнить: "А что именно нужно делать?"Тетя Маша с любопытством посмотрела на меня и спросила: "А почему тебе так важно это знать? Завтра сам увидишь". В тот момент мне пришлось преодолеть еще один барьер своей робости и вновь обратиться к этой женщине: "Понимаете, тетя Маша, я по моим религиозным убеждениям в субботу работать не могу и поэтому хочу вас попросить дать мне сегодня мою завтрашнюю работу. Я готов делать все, что вы мне скажете". Мои слова для этой женщины прозвучали настолько противоестественно, что от удивления она даже приоткрыла рот, а потом, прокашлявшись, переспросила: "Что ты сказал? О своих религиозных убеждениях?" Я повторил все сначала, и чувствовалось, что подобное тетя Маша слышала впервые в жизни. Она еще раз внимательно посмотрела на меня, как бы желая убедиться, все ли у меня в порядке с головой, а потом неуверенно произнесла: "Ну, что ж, если хочешь отработать сегодня за завтрашний день, я покажу тебе, что надо сделать". Мне было поручено протереть пыль на стульях, на столах и на подоконниках в спальном помещении. К такой нехитрой работе я был приучен дома и довольно быстро с нею справился. Тетя Маша была явно довольна. "Ты свою часть работы на завтра выполнил", - удовлетворенно сказала она. Юные правонарушители, видя, как я старательно протираю везде пыль, бросали в мою сторону насмешливые реплики, однако это меня нисколько не обижало, я даже почувствовал себя увереннее и свободней. Ведь я оставался христианином, соблюдающим заповеди Божьи даже в этих трудных условиях. В субботу утром, после завтрака, всех построили в зале и начали распределять работу. В дверях появилась тетя Маша и, обращаясь к воспитательнице, сказала: "Сашу я хочу забрать в свое распоряжение. Он будет помогать мне". Когда мы вышли в коридор, тетя Маша предложила: "Ты, Саша, можешь пока взять из библиотеки почитать какую-нибудь книгу, чтобы время шло быстрее". "Библиотекой" назывались четыре книжных шкафа, стоявших прямо в коридоре. Беглым взглядом я пробежался по книжным полкам. Там были в основном детские рассказы и сказки. Вдруг мне встретилось знакомое название: "Хижина дяди Тома." Я слышал от нашего пастора и от других верующих хорошие отзывы об этой книге и без колебания выбрал ее. Дверь приоткрылась, и в коридор выглянула тетя Маша: "Я вижу, ты нашел себе подходящую книгу. А теперь пойдем в мое {царство}". "Царством" этой доброй женщины оказалась крохотная комнатка под лестницей. Она была настолько маленькой, что в ней с трудом помещались небольшая старенькая тумбочка и такой же ветхий стул на трех ножках. Возле стены стояли несколько ведер и швабра, а на вбитом в стену гвоздике сиротливо висело пальто тети Маши. Хозяйка этого "царства" пододвинула поплотнее к стене колченогий стул и сказала: "Можешь смело на него садиться, он тебя выдержит, только от стены не отодвигай; если в дверь постучат, никому не отвечай, я приду, когда закончим уборку помещений". Дверь со скрипом закрылась, и я остался один. Чувство особой радости и благодарности охватило все мое существо. Я не переставал удивляться, что даже в тюрьме, в этих жутких условиях, Бог подарил мне возможность иметь покой в субботу. Невольно я опустился на колени, и сама собой потекла благодарственная молитва Господу за Его чудное руководство в моей жизни. Я не надеялся на такой исход, ожидая в субботу новых переживаний и побоев, но все решилось так легко и просто.
Книга оказалась очень интересной. Прочитывая страницу за страницей, я все больше и больше проникался сочувствием к чернокожему бесправному населению далекой Америки. В самом неприглядном свете автор показывал белых людей, которые продавали и обменивали чернокожих рабов, как свои личные вещи. Я негодовал и ненавидел этих жестоких рабовладельцев, думавших лишь о деньгах и выгоде. Все это живо напомнило нашу жизнь. Я стал спрашивать себя: "Почему верующие в нашей стране почти так же бесправны, как и темнокожие в Америке? За что арестовывают и сажают в тюрьму христиан? Почему над ними так жестоко издеваются? Почему никто не может защитить от мучений тысячи и тысячи невинных христиан? Получается, и у нас есть рабы и рабовладельцы?" Скрипнула дверь, и вошла тетя Маша. Я встал, собираясь покинуть этот гостеприимный уголок, но она остановила меня: "Не торопись уходить. Сейчас проводится политинформация, и ты можешь еще побыть здесь". Ее глаза смотрели на меня добрым взглядом, и, улыбнувшись, она сказала: "Как ты тут провел время? Не скучал?" Я ответил, что день для меня пролетел быстро, поскольку я читал интересную книжку. Она тяжело вздохнула и, продолжая смотреть на меня, быстро произнесла: "Скоро тебя, касатик, увезут далеко-далеко от твоего родного дома. Я слышала, что арестованных готовят к отправке в следующий понедельник или вторник. Так что через пару дней собирайся в дальнюю дорогу". Тетя Маша засунула руку себе за пазуху и вынула оттуда маленький, на тоненькой веревочке алюминиевый крестик. Она посмотрела на него, потом на меня и с опаской в голосе проговорила: "Я ведь тоже христианка, но боюсь об этом открыто сказать, потому что выгонят с работы, а у меня дети, семья. В нашей православной церкви бываю один-два раза в год, да и то после службы иду домой расстроенная. Попы наши ведут себя, как безбожники: курят, пьют водку, да и "деньги святые" воруют. Всякого я о них наслышалась. Хотела бы Библию почитать, но где ж ее возьмешь". Мне очень захотелось помочь этой добродушной женщине найти Священное Писание, но тут же я вспомнил, что сам не знаю, когда в следующий раз буду держать его в руках. Зимой солнце садится рано, и суббота закончилась с последним его лучиком где-то в четыре часа. Вернувшись в зал, я увидел, что все разделились на несколько небольших кружков - одни сидели вокруг стола, другие расположились прямо на полу. Подростки оживленно разговаривали о чем-то интересном. В одной группе я увидел Тарзана, он тоже заметил меня и, махнув рукой, крикнул: "Саша, иди сюда!" Я подошел и сел на пол возле него. Тарзан спросил: "Где это ты сегодня пропадал? Мы думали, уж не удрал ли ты, пока мы все работали". Все весело рассмеялись, а Тарзан продолжал: "Субботний вечер в тюрьме - самое приятное время. Завтра выходной, воспитатели не будут приставать и ничего не надо делать. Мы любим в это время рассказывать друг другу свои похождения на свободе, кто чем занимался, как добывал деньги". Он повернулся к мальчугану, сидевшему рядом: "Ну что, Косой, расскажи нам, как ты грабил людей. Поделись своими ценными приемами. Я много слышал о тебе от других воров, а вот теперь довелось и встретиться. Давай, рассказывай". Все взгляды устремились на Косого, я тоже посмотрел на него. В течение всего вечера мне пришлось выслушивать воровские истории о том, как эти мальчишки шарили по карманам, грабили и убивали честных людей. Причем каждый из них говорил о своей удали с гордостью, а слушатели смотрели на него с явным уважением. Мне было стыдно и неприятно слушать эти нескончаемые повествования о кражах, взломах, ножах и больших деньгах, заработанных бесчестным путем. Вслед за Косым речь держал Ворон. Его сменил Дубина, потом настала очередь Бугра. У этих ребят даже не было человеческих имен - в тюрьме, да и в своей обычной жизни, они называли друг друга кличками. Думаю, что они, наверное, уже забыли свои настоящие имена, которые дали им родители. Я был вынужден дослушать все рассказы до конца. Воровская "школа передового опыта" закрывалась до следующего субботнего вечера. Правда, последний из моих новых знакомых, Хорек, не успел закончить свою детективную историю о том, как они с приятелями "брали" магазин. Его успокоили тем, что дослушают его "волнующий" рассказ через неделю. Вовсю звонил звонок, призывавший строиться на вечернюю поверку. После нее, уже по пути в спальное помещение, Тарзан остановил меня и очень тихо, почти шепотом, сказал: "Постарайся хорошо выспаться. Завтра у тебя будет очень ответственный день. Я уже кое-что подготовил для твоего побега. Все подробности - завтра!"
Утром я проснулся раньше всех. Мне не терпелось начать подготовку к побегу. Между тем Тарзан безмятежно спал. Я снова лег, чтобы не привлекать к себе внимания, и принялся строить различные предположения. Сначала я представил, как меня со второго этажа через окно будут спускать по веревке прямо на улицу, потом я решил, что у Тарзана с его приятелями имеется тайный ход, через который меня выведут за территорию тюрьмы. В моем воображении одна картина сменялась другой.
Так я пролежал, пока не раздалась команда дежурного надзирателя: "Подъем!" Тихое спальное помещение тут же ожило, все начали вставать, заправлять кровати, громко переговариваясь между собой. Мое волнение нарастало, я боялся опоздать. Быстро заправив кровать и умывшись, я встал возле окна нашей спальни, с нетерпением ожидая указаний моих добровольных помощников.
За окном начинался новый веселый, солнечный день. Это было начало февраля, и хотя по ночам еще стояли сильные морозы, в дневное время зима уже уступала свои позиции, разрешая солнышку светить немного ярче и пригревать чуточку сильнее. Яркое солнце, слепившее глаза, и подтаивающий снег за окном располагали к радостным ощущениям. Чувствовался неизбежный конец холодной зимы и приближение весны, вестницы благодатного тепла и расцвета жизни.
Через несколько минут ко мне подошел Тарзан. Он был весел и, протянув мне руку, дружески сказал: "Привет честным людям!" Потом сел возле меня на кровати и спокойно начал: "Слушай меня внимательно. Сегодня после завтрака самое подходящее время для твоего побега. Мы разработали для тебя отличный план. Постарайся запомнить все, что я тебе сейчас скажу. Несколько дней подряд мы наблюдаем, как после завтрака ежедневно со двора нашей тюрьмы в одно и то же время выезжает грузовая машина с большой будкой. Что там везут, мы не знаем, да это и не важно, главное в другом - после завтрака мои люди будут расставлены в нужных местах по всей тюрьме, чтобы следить за всеми надзирателями и охранниками. При необходимости они начнут им задавать вопросы, тем самым отвлекая всех, кто может нам помешать в это время. Мои ребята знают свое дело, и за них я не беспокоюсь. Я больше боюсь за тебя, чтобы ты своей неосторожностью сам себе все не испортил. Я покажу тебе ту самую машину, и пока она будет подъезжать, мы будем наблюдать за ней из окна столовой на первом этаже. Как только она подъедет совсем близко, ты должен быстро выйти на улицу и перебежать за машину так, чтобы тебя не было видно из здания тюрьмы. К воротам машина подъезжает медленно, и ты с такой же скоростью должен идти возле ее заднего колеса, чтобы с противоположной стороны не могли тебя заметить. Ты будешь идти возле машины со стороны шофера. Он всегда остается в кабине, а ворота открывает специальный сопровождающий. Наша тюрьма стоит на углу маленькой улочки, поэтому, выехав со двора, машина вначале поворачивает направо и останавливается, и уже потом в нее садится сопровождающий. В этот момент ты должен успеть отбежать от машины в другую сторону".
Я буквально глотал каждое слово Тарзана, желая все понять с первого раза и все запомнить, но меня смущало одно обстоятельство: "Тарзан, а вдруг дверь на улицу окажется закрытой, что тогда?" Мой "учитель" тихо рассмеялся и терпеливо пояснил: "У нас принято перед "делом" все проверять и перепроверять. Мы знаем точно, что после завтрака дверь на улицу всегда открыта".
Тут у меня снова возник вопрос: "Как ты думаешь, Тарзан, а шофер не увидит меня в свое боковое зеркало?" Тарзан на несколько мгновений призадумался, а потом успокоил меня. По его мнению, шоферу при выезде некогда смотреть в зеркало, да и незачем. Дальше Тарзан заметил: "Это, конечно, хорошо, что ты меня обо всем спрашиваешь. Значит, ты тщательно обдумываешь все детали, но только скажу тебе еще, что в каждом таком деле, даже когда кажется, что все предусмотрено, всегда есть какой-то риск. Мы постарались ни о чем не забыть, но...
Знаешь, Саша, если ты действительно очень доверяешь своему Богу, и если этот Бог действительно существует, то не сомневайся, Он тебе обязательно поможет, и там, где ты будешь рисковать, все обойдется благополучно". В устах молодого преступника эти слова звучали непривычно и даже странно.
До завтрака еще оставался примерно час, и я решил побыть один, еще раз собраться с мыслями и помолиться. Войдя после этого в общий зал, я остолбенел, увидев там Анну Ивановну. От неожиданности у меня даже закружилась голова, и мелькнула мысль: "Все пропало, если сегодня будет дежурить она. Эта воспитательница станет следить за каждым моим шагом".
Анна Ивановна, увидев меня, впервые приветливо улыбнулась и сказала: "Саша, да ты выглядишь отлично. Другие после такой порки, которую ты получил, по неделе ни ходить, ни сидеть не могут, а ты держишься молодцом. Теперь ты уже понимаешь, что в тюрьме, даже детской, должны быть строгий порядок и дисциплина, которые держатся на безоговорочном послушании. Мы за тобой наблюдаем уже несколько дней и видим, что резиновая дубинка помогла тебе многое понять и измениться к лучшему. Нас очень радует, что ты не пытаешься опять делать глупостей, пробуя сбежать отсюда. Я уже вполне спокойна за тебя. Завтра тебя подстригут и переоденут, и ты будешь, как все, а на днях тебя с другими подростками отправят на постоянное место жительства".
Последние слова меня взбудоражили, и я переспросил ее: "На какое постоянное жительство? Ведь все преступники здесь имеют определенный срок: одни - три года, другие - пять лет. А как же насчет меня?" Воспитательница развела руками: "Я не знаю, сколько лет тебе придется отбывать в тюрьме, в судебном приговоре ничего об этом не сказано. Определено только то, что ты переходишь на государственное обеспечение. Государство будет распоряжаться твоей судьбой, а остальное меня не беспокоит".
С обидой в голосе я пытался возмутиться: "Выходит, я теперь, как этот ободранный старый стол, - собственность государства. И меня могут по чьему-то желанию, как мебель, переставлять из одной комнаты в другую, т. е. переправлять из одной тюрьмы в другую, и неизвестно, сколько лет так будет продолжаться". Анна Ивановна пожала плечами и сказала как обычно, холодно: "Меня это не касается. На то есть люди, которые будут думать, что с тобой дальше делать. И вообще, почему я должна из-за тебя терять свое время? У меня сегодня выходной день, и я зашла сюда на минутку. Если у тебя есть ко мне какие-то вопросы, я отвечу на них завтра". И не попрощавшись, она исчезла за дверью. Я был несказанно рад ее уходу. Придя в себя после этого разговора, я сел за стол и начал по порядку еще раз припоминать все, что мне объяснял Тарзан. Снова и снова я пытался представить себе, как это все должно произойти, и твердил самому себе: "Главное - решительность, осторожность и собранность". Но вот раздалась команда: "Всем строиться на завтрак". Для меня она прозвучала иначе: "Саша, будь готов к побегу!"
В столовой Тарзан сел возле меня и посоветовал: "Будь спокоен, Саша, и не озирайся по сторонам. Никто не должен заметить, что ты готовишься к чему-то ответственному". Он придвинул ко мне вторую железную миску с рисовой кашей и свою кружку с чаем, отломил кусок хлеба и прошептал: "Ешь и эту порцию. Тебе сегодня надо быть сильным. Да и кто знает, когда ты окажешься за столом в следующий раз". Я попытался отказаться, но Тарзан отрезал: "Говорю тебе ешь, значит, ешь!"
Мы поели первыми и встали из-за стопа. Тут же Тарзан незаметно начал отдавать распоряжения своим ребятам: "Бобик, иди на кухню и начинай помогать мыть посуду. Сделай так, чтобы никто из взрослых оттуда не выходил. Ворон, иди на второй этаж и постарайся, чтобы несколько минут никто оттуда не спускался по ступенькам вниз. Косой и Крыса, вы будете стоять на ступеньках и, если вдруг где-то что-то не сработает, и вы увидите кого-то из работников тюрьмы, дадите мне знать. Я буду стоять внизу у двери. А теперь все по местам!" Тарзан попробовал приоткрыть дверь в коридоре, которая вела во двор. Ему это удалось. Он тут же бросил мне: "Через эту дверь быстро и без лишних звуков ты должен выскочить и забежать за машину. А дальше - делать все, как я тебе объяснял. Надеюсь, ты ничего не забыл?" Я все помнил. В столовой в это время сохранялась обычная атмосфера: некоторые уже заканчивали завтракать, а кто-то еще продолжал есть. Во время еды разрешалось вставать и подливать себе чаю, поэтому хождение по столовой не запрещалось. Тем более, что сегодня было воскресенье, и если кто-то даже выходил из столовой в коридор, воспитательница не делала никаких замечаний. Почти все разговаривали между собой, отчего в столовой стоял гул, гремели алюминиевые ложки, "беседовавшие" с такими же алюминиевыми изрядно помятыми мисками. Все было, как обычно...
Мы с Тарзаном стояли в столовой возле окна и наблюдали за большой машиной, которую уже готовили к рейсу. Продолжая смотреть в окно, Тарзан задумчиво произнес: "Ну, Саша, через несколько минут ты уже будешь с другой стороны колючей проволоки и, как здесь, в тюрьме, говорят тем, которые освобождаются: "Передавай привет на свободу и не забывай тех, которые остались здесь"".
Мне вдруг захотелось оставить что-нибудь на память этому парню, который за несколько последних дней стал мне близким человеком, но, кроме чистого листка бумаги с карандашом, у меня ничего не было. Я достал их из кармана и прямо на подоконнике очень быстро крупными буквами написал хорошо знакомый мне евангельский текст: "Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную". Я протянул этот лист Тарзану. Он улыбнулся и, пряча подарок в своем потайном кармане, спросил: "Это еще одна молитва для меня?" "Нет, это Божье обещание, что Он хочет тебя спасти", - ответил я.
В этот момент мы увидели, как машина начала медленно отъезжать, и Тарзан решительно и торжественно произнес: "Время, Саша". Все проходило по плану: я выскочил из двери, быстро обежал машину и теперь под ее прикрытием медленно приближался к воротам. Сопровождающий на ходу выскочил из кабины и настежь открыл ворота. Наконец неуклюжий грузовик выкатился на улицу, притормозил на несколько секунд, пока сопровождающий закрывал ворота, и медленно начал поворачивать вправо. Убедившись, что возле ворот никого нет, я отскочил от машины и изо всех сил побежал к ближайшему угловому дому, чтобы, завернув за него, затеряться в соседних улочках. Убежав как можно дальше и несколько раз свернув с одной улицы на другую, я почувствовал себя немного спокойнее и решил отдышаться и бежать немного медленнее. Я осмотрелся по сторонам, кажется, никто за мной не наблюдал. Солнышко ласково светило и даже немного пригревало. Конечно, сейчас бежать было намного легче, потому что не было такого сильного мороза, как в прошлый раз... Теперь мне надо было решить, куда лучше направиться. Я понимал, что второй раз ставить под удар Константина нельзя. Ведь если бы в прошлый раз меня обнаружили в его доме, он мог за это угодить в тюрьму. Я стал припоминать, что в этой же части города жил наш пастор. Несколько раз мы с мамой бывали у него в гостях, и я помнил дорогу к его дому.
Решение было принято. Расстояние до этого дома было семь-восемь километров. Все время я подбадривал себя, говоря: "Давай, давай, Саша! Еще немного поднажми, не раскисай! Еще пробеги хотя бы до следующего поворота, а потом уже можешь пойти шагом". Но, пройдя несколько шагов, опять начинал подгонять себя: "Быстрее, быстрее! У тебя нет времени. Ты должен успеть добежать до цели, пока в тюрьме не обнаружат пропажи и не начнут тебя искать".
Я не помню, сколько времени бежал. Но вот и знакомые ворота. Я постучал, в ответ скрипнула калитка, и я увидел тетю Катю - жену пастора. Она вначале вздрогнула от удивления, а потом, все поняв, быстро провела меня в дом. Пастора не было. Я рассказал тете Кате о том, что только что сбежал из тюрьмы, и попросил, чтобы она меня где-нибудь спрятала. Выслушав мой рассказ, тетя Катя поспешила на кухню, чтобы приготовить мне горячего чаю с медом. Быстро вернувшись, она с тревогой в голосе спросила: "Саша, а ты не обморозился по дороге?" Потом очень внимательно осмотрела мое лицо, уши, щеки, руки, ноги. Никаких признаков обморожения не было. Я еще сидел за столом, когда вернулся домой пастор. Я слышал, как тетя Катя прямо в коридоре восторженно ему объясняла: "Миша! Миша! Новость-то какая... Саша опять убежал из тюрьмы, и сейчас он у нас. Вот будет радость для Нины!"
При встрече я увидел на лице пастора счастливую улыбку, а на глазах - слезы. "Саша, - повторил он, - мы много молились о тебе. Я всегда сохранял надежду, что Бог сделает какое-то чудо, и вот оно свершилось!" Он обнял меня и крепко прижал к себе.
Но радовались мы недолго. Дядя Миша, так я называл нашего пастора, вдруг стал очень серьезным и сказал: "Нельзя забывать, что КГБ не успокоится, пока ты, Саша, будешь оставаться на свободе. Они станут искать тебя везде. И, может быть, через час или два начнутся массовые обыски в домах верующих. Будем верить, что все обойдется благополучно, но мы должны быть готовы ко всему. Если вдруг мы увидим через окно, что кто-то подозрительный подходит к нашему дому, ты быстро выйдешь в сарай через эту боковую дверь". Он показал мне эту незаметную дверь в стене. Открыв ее, мы очутились в сарае. Оказывается, там тоже было две двери, одна выходила во двор, а через вторую можно было попасть на соседнюю улицу. Через маленькое окно в сарае пастор указал мне на соседский дом и пояснил: "Саша, если что-то случится, быстро беги в этот дом, там живут неверующие, но очень добрые люди, и хотя хозяин этого дома вынужден быть "партийным", он уже много раз тайно помогал нашей Церкви, так что это проверенный человек, и ты его не бойся... А я сейчас пойду и предупрежу его".
Я опять вошел в дом, через несколько минут вернулся и дядя Миша. "Теперь, Саша, - сказал он, - ты знаешь такие секреты в моем доме, которые известны всего нескольким человекам. Может быть, в дальнейшей жизни это все тебе пригодится... А сейчас надо немного поспать, потому что этой ночью тебе предстоит дальняя дорога".
Я открыл глаза и увидел над собой улыбающееся мамино лицо. Несколько мгновений я никак не мог сообразить, где нахожусь. Мне казалось, что я еще в тюрьме и побег только предстоит. И тут послышался родной мягкий голос: "Как я счастлива опять видеть тебя, милый мой сыночек". Память стала возвращаться, в сознании воскресли картины минувшего дня, и я окончательно проснулся. Подошел Константин, а потом и пастор, а также еще человека три из нашей церкви. Все они сочувственно смотрели на меня. Тетя Катя спросила: "Саша, ты, наверное, проголодался, ведь ты проспал более пяти часов? " "Не может быть. Ведь я только что прилег и чуть-чуть задремал", - подумал я. Однако темнота за окнами говорила о позднем часе. После сильного стресса при побеге и постоянного перенапряжения во время пребывания в тюрьме в доме пастора впервые за последнее время я почувствовал себя спокойно, и пять часов сна пролетели для меня, как несколько минут.
Пока я спал, пастор сообщил доверенным людям, а те дали знать маме о том, что я нахожусь в его доме. Они быстро собрались, провели краткое совещание и теперь готовились сказать мне что-то очень важное. Мы прошли в другую комнату и сели вокруг стола. Пастор встал и с радостью в голосе произнес: "Мы много молились об избавлении Саши из тюрьмы, и наконец Господь совершил чудо, мальчик обрел свободу. После всего случившегося я не могу взять на себя моральную и духовную ответственность, чтобы опять послать этого ребенка в когти дьяволу - в тюрьму, откуда он сбегает уже второй раз. Третьего раза, я думаю, не будет, да и непростительно допускать такое нечеловеческое испытание. Уверен, что Господь помог принять нам верное решение, и теперь мы помолимся". Собравшиеся просили Господа о моем благополучии и об охране. После молитвы все разошлись по домам, выходя по одному и сохраняя правила конспирации. Было уже поздно, остались только мама, пастор с женой и я. Мне же не терпелось узнать, что меня ожидает, и я обратился к пастору: "Дядя Миша, почему мы сидим и ничего не делаем? Ведь в любую минуту сюда может прийти милиция или КГБ, и нас всех арестуют. Надо срочно что-то делать! .. Что вы решили предпринять? " Пастор терпеливо слушал меня и молчал. Я почувствовал, что наговорил много лишнего. Тут мне вспомнились любимые слова Тарзана: "Не дергайся, а то сам себе все испортишь". Дядя Миша этих слов, конечно, не сказал, а добродушно улыбнулся и все тем же спокойным голосом заметил: "У нас все идет по плану, и ты должен понимать, что мы не можем ускорить то, что не в наших силах. Если же сюда явится КГБ или милиция, ты уже знаешь, что надо делать и куда бежать, так что успокойся, и давай поговорим о деле. Помнишь, я говорил, что ты должен хорошо поспать, потому что этой ночью тебя ожидает дальняя дорога? Сегодня ты отправишься в далекое путешествие в Сибирь, а точнее - на Алтай. Там, вдали от больших городов, в маленьком поселке тебе и придется пока пожить. Помни, что тайные агенты КГБ есть и там, в том глухом краю, поэтому ты должен быть очень осторожным и точно следовать тем советам, которые будут давать люди, у которых ты остановишься". Он говорил со мной, словно рассказывал какую-то детективную историю. Его голос то переходил в шепот, то опять становился громче.
Услышав, что мне предстоит ехать в Сибирь, я вначале испугался. Из книг я знал о Сибири как об очень холодном и страшном крае, куда ссылали политических и особо опасных уголовных преступников. Другая мысль подсказывала, что именно там мне будет легче спрятаться от слежки КГБ. Сейчас мне было все равно, где жить, главное - не в тюрьме.
Дядя Миша продолжал: "Ты едешь с одной женщиной из нашей общины, ее зовут Тамара". Я хорошо ее помнил. Именно она первая подошла к нам, когда мы с другом Мишкой впервые пришли в церковь. Она долго разговаривала с нами и приглашала петь духовные песни. "Тамару недавно чекисты уволили с работы, - сказал пастор, - пока она ищет другую, у нее много свободного времени. Вот мы и попросили ее поехать с тобой. Она скоро должна прийти. Теперь, Саша, для тебя начинается жизнь на нелегальном положении. Это значит, что, кроме самых доверенных и близких людей, никто не должен знать, где ты находишься. На новом месте жительства тебе, возможно, придется сменить имя и фамилию. Первое время будет лучше, чтобы тебя меньше видели, придется реже выходить из дому. Это будет нелегко, но другого выхода в ближайшее время мы не видим".
Представив такое будущее, я почувствовал себя опять, как в тюрьме, но иного выбора не было, да к тому же эта новая жизнь будет протекать среди верующих людей, которые никогда не сделают мне зла. Это немаловажное обстоятельство утешило меня.
Пастор обратился к маме: "Я понимаю, Нина, что тебе нелегко расставаться с сыном. Разлука может продлиться год, а возможно, и больше. Все будет зависеть от обстановки, которая станет складываться вокруг Саши, но, поверь мне, Саше там будет лучше".
Мама, вытирая платочком слезы, ответила: "Я все понимаю и очень благодарна вам за помощь. Теперь я буду спокойна, что Саша окажется среди своих, и, может быть, мне даже удастся его навестить".
Дядя Миша сказал маме: "Думаю, на днях тебе надо сходить в тюрьму, где находился Саша, и сделать вид, что перед отправкой Саши в другую тюрьму ты хочешь с ним попрощаться. Таким образом ты покажешь, что не знаешь о его побеге. Они решат, что Саша, сбежав, заблудился или с ним что-то случилось. Не следует забывать, что они несут ответственность за его жизнь. И, возможно, боясь разбирательств, они не станут его искать, а скажут, что уже отправили его в колонию".
Маме пора было уходить. Пересиливая себя, чтобы не расплакаться, она старалась говорить со мной спокойным голосом: "Видишь, Саша, опять приходится нам с тобой расставаться, но мне теперь легче, потому что сегодня я оставляю тебя не в тюрьме, а у добрых людей. Каждый день с раннего утра и до позднего вечера я буду помнить о тебе, потому что для меня ты, сынок, - самая большая драгоценность в жизни. Когда ты немного подрастешь, я расскажу тебе историю моей трудной жизни и о том, как ты спасал меня от смерти". Я хотел узнать это прямо сейчас, но мама, смахнув накатившуюся слезу и поглаживая меня своей теплой ладонью, ответила: "Сейчас не время. Мне уже надо уходить, и я хочу еще с тобой помолиться на прощанье". Мы опустились на колени, и мама произнесла молитву, которую я запомнил на всю жизнь: "Господи, я благодарна Тебе, что Ты подарил мне сыночка! Я очень благодарна Тебе, что после многих переживаний я опять вижу его! Сегодня я вновь посвящаю его Тебе, Господи, и отдаю его в Твои руки! Пожалуйста, сохрани его для меня и дай мне силы терпеливо ожидать нашей радостной встречи, если не здесь на земле, то в вечности".
После молитвы мама обняла меня и поцеловала, потом достала из сумочки свою старенькую с подклеенными листками Библию и, протягивая ее мне, сказала: "У меня нет ничего другого, что я могла бы оставить тебе на память, кроме этой самой дорогой для меня вещи. Мне очень хочется, чтобы ты никогда не расставался с этой книгой". Я обнял маму и стал благодарить: "Спасибо тебе! Спасибо! Я так давно мечтал иметь свою собственную Библию, и теперь она у меня есть". Мама еще раз прижала меня к себе, поцеловала и ушла.
Тетя Катя разливала по чашкам ароматный чай, и мы опять сели за стол. "Пока Тамары нет, у нас еще есть время поговорить, - начал дядя Миша. - Я думаю, Саша, что испытания, которые выпали на твою долю, заставят тебя быстро повзрослеть и многое понять. У меня ведь тоже жизнь проходила негладко. Я по национальности немец, а к нам, немцам, всегда было настороженное отношение. Особенно это проявлялось во время войны, да и после тоже. Совсем молодым я отбыл несколько лет в лагере только из-за того, что я немец. Много мне пришлось хлебнуть там горя. Потом всей семьей мы переехали в город Усть-Каменогорск. Здесь я познакомился с адвентистами, принял крещение, женился, и началась для меня новая христианская жизнь. Вначале нас было немного - всего маленькая группка, а когда членов Церкви стало более пятидесяти, мы решили найти для себя подходящий дом для богослужений. С этого времени и начались у нас проблемы и беды, чинимые властями и КГБ. Много раз меня арестовывали, допрашивали, держали по нескольку суток в одиночной камере, но до сегодняшнего дня Бог хранит меня. Я сам удивляюсь, каким чудом я еще на свободе, ведь многие и многие пасторы давно ее лишились. Я точно знаю, что скоро наступит и моя очередь, недаром один чекист сказал мне: "Тюрьма по тебе плачет".
К сожалению, многие члены Церкви, диаконы и даже пасторы, испугавшись преследований, продались КГБ, милиции и теперь работают на них. Может быть, ты слышал об одном из членов нашей Церкви - Дубовом? Он докладывал КГБ абсолютно все: они знали, где проходят тайные богослужения, кто на них проповедует, кто раздает уроки субботней школы и другую духовную литературу. Теперь мы окончательно убедились, что он предатель, и больше не сообщаем ему ничего, так что информировать КГБ ему не о чем. Но остались другие предатели, о которых нам пока ничего не известно, а подозревать всех нельзя, вот и приходится все время ждать любых неожиданностей.
Недавно мне рассказали случай, произошедший в одной адвентистской общине. Там принял крещение один молодой человек по имени Борис. Его искреннее христианское поведение не вызывало ни у кого из членов Церкви даже малейшего подозрения. Однажды Борис присутствовал на тайном богослужении в доме старичков-адвентистов, где его узнал сын хозяев. Будучи неверующим, он совершенно случайно присутствовал на этом богослужении. Оказывается, он работал шофером в КГБ и каждый день видел там Бориса, офицера этой службы. Никто не мог даже и предположить подобное, тем более, что на Бориса руководящие служители Церкви возлагали большие надежды. Его готовили к рукоположению на пасторское служение, а он оказался на самом деле ярым гонителем Церкви. Когда это стало известно, Бориса исключили из Церкви. Он в свою очередь сделал так, что пастора той общины посадили на пять лет в тюрьму особо строгого режима. Подобных примеров можно привести немало.
Несколько раз и меня пытались "купить" чекисты. Однажды меня арестовали во время тайного богослужения и привезли в управление КГБ. Разговаривал тогда со мной какой-то высокий начальник. Он спросил меня о зарплате и предложил вдвое большую, если стану работать на них. Я тогда ответил: "Уж очень дешево вы меня покупаете, товарищ офицер. Когда Христос жил на нашей земле, дьявол за один поклон пообещал Ему отдать весь мир, но Христос не согласился. А вы хотите всего за лишнюю сотню рублей меня купить?" Меня изрядно поколотили за такое остроумие и сказали: "Придешь домой, попрощайся с родными, потому что очень скоро ты бесследно исчезнешь навсегда. Это мы делать умеем". Я приготовился к самому плохому, но шли дни, и ничего не происходило. Бог хранит меня и по сей день".
Я был настолько увлечен рассказами пастора, что совсем забыл про чай и как завороженный сидел и слушал. "Сейчас, Саша, то время, когда проверяются на верность все члены Церкви, в том числе и пасторы, - продолжал дядя Миша. - Трудности и испытания для истинного христианина - это как закалка для металла. Ведь если хотят сделать прочным железо, его вначале раскаляют докрасна, а потом быстро остужают в холодной воде, так получается крепкая сталь. Так и Отец Небесный испытывает Своих детей".
В этот момент кто-то трижды постучал в окно. Тетя Катя, вставая, сказала: "Пойду открою - это Тома". Я спросил: "А как вы узнали, что это она? " Дядя Миша на мой вопрос ответил вопросом: "Сколько раз стучали в окно?" "Кажется, три раза", - ответил я. "Правильно... И если мы слышим три стука, то знаем, что это кто-то из своих. Такая у нас договоренность".
На кухню вошла Тамара, молодая симпатичная женщина. Прямо с порога она спросила: "Саша, ты готов в дорогу? Я уже купила билеты, и через несколько минут нам надо идти на вокзал". Начались последние сборы перед дорогой.
У двери дядя Миша еще раз крепко обнял меня, а потом, глядя мне в лицо, со слезами на глазах сказал: "Там, где ты будешь, Саша, думай о напутствии твоей матери. Ведь нам уже скоро понадобится замена, а у тебя есть призвание к этому служению. Думай об этом! И пусть Бог благословит тебя!" Чувствовалось, что он хотел еще многое сказать мне, но времени уже не оставалось. После краткой прощальной молитвы мы двинулись в путь.
На вокзале, как обычно, было много народа. После тихой спокойной обстановки в доме пастора вокзал показался вавилонским столпотворением. Мы остановились неподалеку от двери, и Тамара пошла уточнить, на какой путь прибывает наш поезд. Я стоял около наших вещей и с интересом смотрел по сторонам. Как хорошо, что теперь нечего бояться!
Вдруг среди множества людей я увидел очень знакомое лицо. В первую минуту я никак не мог вспомнить, где я видел эту женщину. Она также очень внимательно рассматривала меня и вдруг направилась в мою сторону. Тут я вспомнил, что это одна из воспитательниц в тюрьме. Она меня узнала. Пристально посмотрев на меня, она быстро пошла по залу к двери с крупной табличкой "Милиция". Мне все стало понятно. Нужно принимать срочное решение. Подхватив сумки, я пулей вылетел на улицу. После яркого света в зале я попал в кромешную темноту. Почти ничего не видя перед собой, я бежал вперед. Скоро я стал различать предметы вокруг себя и разглядел впереди что-то вроде маленького парка или сквера. Я скрылся за деревьями и стал наблюдать за вокзалом. Через несколько минут я увидел перепуганную Тамару, которая, выскочив из вокзала, стала меня искать. Я подождал, пока она подойдет как можно ближе, и тихо окликнул ее: "Тамара, я здесь. Иди сюда, я тебе все объясню". Она не могла понять, откуда я ее зову, тогда я вышел из-за деревьев и помахал ей рукой. Едва она скрылась за деревьями, как мы увидели подъехавшую к вокзалу милицейскую машину, из которой выскочили несколько милиционеров. Оставаясь под прикрытием темноты, мы продолжали наблюдать за тем, что происходило у нас перед глазами. Милиционеры окружили здание вокзала, некоторые из них бегали по перрону и осматривали служебные помещения. Оставаться здесь было небезопасно, и Тамара шепотом сказала: "Пора отсюда убегать. С минуты на минуту милиционеры начнут прочесывать и этот сквер". Я дрожал от предчувствия надвигающейся беды, мне казалось, что бежать сейчас бессмысленно, поскольку милиция начнет искать меня повсюду.
Тамара, почувствовав мое волнение, сказала спокойно: "Оставаться возле вокзала нам сейчас нет смысла, пытаться уехать на поезде - также опасно. Нам нужно где-то в укромном месте переждать несколько часов, а рано утром с автовокзала уехать в любой ближайший городок, где есть железнодорожная станция. Там мы сядем на любой поезд, идущий в сторону Новосибирска". "А что будет с нашими билетами?" - спросил я. Тамара, не задумываясь, ответила: "Об этом ты не переживай. Главное для нас сейчас - не попасть в лапы милиции. Деньги у меня еще есть на другие билеты, а эти пусть пропадают, потому что у нас нет другого выхода". Мы взяли сумки и поспешили уйти подальше от этого опасного места.
Вскоре Тамара остановила меня: "Здесь рядом живет моя тетя. Она очень добрая женщина, и мы можем побыть у нее эти несколько часов". Я настолько устал, что уснул, не успев коснуться подушки. И вдруг кто-то начал тормошить меня. В испуге я вскочил и начал спрашивать: "Что случилось? Что случилось?" Тамара обняла меня и стала успокаивать: " Саша, дорогой, все тихо, все хорошо! Мы уже поспали три часа, и пора уходить".
Через несколько минут, чувствуя себя разбитым, я вышел на улицу. Было еще совсем темно, и мы почти не встречали прохожих. По дороге Тамара рассказала мне, что мы должны предпринять. Оказывается, они с тетей совсем не спали, обдумывая, как лучше нам выехать незамеченными из города. И тетя предложила идеальный вариант: она иногда ездила междугородным автобусом в небольшой соседний городок к родственникам, причем садилась на этот автобус на остановке неподалеку от дома, именно туда мы теперь и направлялись. Я вновь воспрянул духом и почувствовал прилив энергии. Минут через пятнадцать пришел долгожданный автобус, и я был бесконечно счастлив, усаживаясь возле окна и предвкушая конец своим терзаниям и страхам. За окном автобуса поплыли силуэты домов, все дальше и дальше убегали знакомые и незнакомые улицы. Прощай, родной Усть-Каменогорск! Ты принес мне столько радостей и столько страданий.
Четыре с половиной часа, пока мы ехали в автобусе, я спокойно спал и проснулся, когда прибыли в нужный нам город. На железнодорожном вокзале ждать пришлось недолго, но мне постоянно казалось, что все милиционеры с подозрением смотрели в мою сторону, и я в любую минуту готов был опять куда-то бежать и где-то прятаться. Наконец все мои страхи остались позади. Пришел наш поезд, и в вагоне можно было облегченно вздохнуть, зная, что теперь уже никто меня не схватит и не потащит снова в тюрьму. В купе кроме нас с Тамарой пока никого не было. Было приятно расслабиться и, прислушиваясь к равномерному постукиванию вагонных колес, смотреть на меняющиеся картины за окном. Тамара спала. Мне спать совсем не хотелось, и я продолжал сидеть у окна, наслаждаясь сознанием своей безопасности и благополучия.
В вагоне было очень тихо, и я не заметил, как мысли унесли меня далеко-далеко отсюда.
Я задумался о несправедливости в жизни, которая выпала на мою долю, и спрашивал себя: "Почему так получается, что мои брат и сестра живут себе беззаботно и не беспокоятся о том, что с ними будет завтра? А я вынужден постоянно чего-то бояться, от кого-то прятаться. Даже маме сейчас намного легче, чем мне. Да, она была подсудимой, ей вынесли судебный приговор, но она сейчас дома, а страдать и мучиться в тюрьме и отправляться в неизвестность должен я! Как ей сейчас хорошо! Никто ее не арестует, и она спокойно может жить среди знакомых и родных вещей - спать на своей кровати, есть привычную и любимую еду, а я вынужден почти все время заставлять себя делать то, что мне трудно или даже неприятно".
На память пришли мамины слова: "Когда ты, Саша, подрастешь, я расскажу тебе о моей трудной жизни и о том, как ты спасал меня от смерти". В глубине души я понимал, что у нее действительно была очень нелегкая жизнь. Я не мог припомнить, чтобы у нее было несколько свободных от работы дней или отпуск. Никогда я не видел, чтобы отчим проявлял к ней сочувствие, в чем-то помогал ей или покупал ей подарки. Брат и сестра были для нее чужими детьми, но ее забота о них порой оказывалась намного большей, чем обо мне, что часто обижало меня до слез. Я понимал, что для нее было большой мукой оторвать от себя родное дитя и отдать его на попечение чужим людям. Она, конечно же, не могла жить спокойно и счастливо, а постоянно думала обо мне.
Мне стало стыдно за себя. Как я мог подумать, что мне труднее, чем маме? За окном стало уже темнеть, когда я решил все же лечь на вагонную полку. Я продолжал думать о том, что ждет меня впереди. Потом невольно на легких крыльях памяти я улетел в свое раннее детство. Одна за другой перед моим мысленным взором проходили картины прошлой жизни. Вот я видел себя озорным мальчуганом, увлеченным детскими шалостями и игрой в футбол со своими товарищами. Начало учебы в школе. Моя первая любовь к Ларисе. Неразлучная дружба с Мишкой. Первые посещения богослужений и пробудившийся интерес к духовным вопросам. Мое намерение стать христианином и множество бед, которые последовали после этого: сначала Мишка отвернулся от меня, потом все соседские ребятишки поступили так же, потом пошли издевательства в школе.
Страшное происшествие на дороге, после которого я чудом остался жив. Неприятные встречи с КГБ вначале в церкви, а потом и дома. Жуткое время, когда нас выбрасывали из квартиры, жизнь в сараях... Суд и страшный приговор, тюрьма, побег, опять тюрьма и избиения до полусмерти и снова побег... Сильнейший стресс после вчерашней встречи на вокзале с воспитательницей из тюрьмы. Мне грозил неминуемый арест. И снова надо бежать и скрываться, чтобы спастись. Все это сопровождалось постоянными переживаниями и напряжением.
Тяжелые воспоминания свинцовым грузом сдавливали мою грудь. От чувства одиночества и тоски хотелось плакать. Я поднялся и опять сел к окну.
Было совсем темно. Лунный свет разливался по белой снежной глади, покрывавшей землю. Поезд вез меня все дальше и дальше в неизвестную и таинственную Сибирь. В воображении я пытался представить маленькую избушку, в которой среди дремучих лесов и гор Алтая мне вскоре предстоит жить. Может быть, дикие звери по ночам станут заглядывать в мои окна, возможно, мне там будет очень страшно, тоскливо и невыносимо скучно. А вдруг все сложится совсем не так? Вполне вероятно, это станет благословенным для меня временем. Кто знает, что ждет меня впереди?
Вдруг я вспомнил о записной книжке, которую подарила мне мама. Я загорелся желанием прямо сейчас что-то записать. Ведь для меня начиналась новая жизнь. Достав из кармана заветную книжечку, я приготовился сделать первые записи. Подумав, решил, что, возможно, в скором будущем меня ожидают еще более важные события, о которых будет намного интереснее рассказать на страницах моего маленького дневника. Поэтому я ограничился лишь несколькими словами и на самой первой страничке крупными буквами старательно вывел: "Сегодня 24-е февраля 1964 года. Я начинаю жизнь на нелегальном положении. Какой она будет? Что ждет меня впереди?" В конце этой первой записи я поставил многоточие и большущий вопросительный знак. Мои отяжелевшие веки закрывались под убаюкивающее мерное покачивание вагона, а ритмичный перестук колес как бы повторял вслед за мной: "Что впереди? Что впереди? Что впереди?"