Приезд следователя

Приехал следователь из Киева. Меня к следователю не вызывали. Он остановился у священника для расследования этого дела. Следователь спросил у священника:

– Вы приказали позвать Дунаенко в церковь?

– Да, я приказал полиции, чтобы позвали его для увещевания.

– Когда Дунаенко вошел в церковь, он сразу начал что-нибудь говорить?

– Нет, он только попросил слова после моей проповеди.

– Вы ему запретили или позволили?

– Я ему сказал: «Говори».

– Вы позволили ему говорить в церкви, когда стояли за аналоем?

– Я думал, что он попросит прощения, покается перед Богом.

– Вы думали так, а он думал иначе. С моей точки зрения, Дунаенко не совершил никакого беззакония.

Печальные случаи

У одного брата умер ребенок. Полиция не позволяла похоронить ребенка на общем кладбище. Это было летом. Стояла жара. Несколько дней брат держал тело ребенка в погребе. Но дальше нельзя было держать; нужно было где-то похоронить. И брат похоронил ребенка у своего двора.

Через несколько дней приехал урядник и приказал:

– Тело выкопать и похоронить на свином пастбище!
Начался плач и вопль братьев и сестер от такого издевательства. Но на этом надругательства не кончились. Созвали сельский сход и постановили: «Забрать у штунды хлеб, который уже в снопах, а земли им дать только полдесятины и в таком месте, где ничего не растет, – на глине».

По всем полицейским участкам было разослано распоряжение – забирать у штунды новорожденных детей и крестить их по православному обряду. Некоторых детей крестили в ледяной воде. Младенцы простуживались и умирали.

Однажды я на своей усадьбе начал копать глину, чтобы построить себе избушку. Сельский староста увидел и говорит: «Ты зачем здесь копаешь?»

– Это моя усадьба, я здесь родился; за это плачу подать. Это место перешло ко мне от отца...

– Я тебе покопаю!.. Вон где твое место – там копай! – и показывает палкой на небо. – А тут не имеешь права копать!

Что мне было делать? Куда идти? Кому жаловаться? Я был, как маленький сирота, которого все дети бьют и все у него отнимают, а ему остается только плакать и утирать рукавом слезы...

Жена говорит:

– Брось копать, а то еще позовет полицейских, и тебя изувечат.

Верующим запрещали ночью зажигать свет в домах. А ведь ночью с малыми детьми всякое бывает. Заплачет дитя, мать зажжет свет. А кто-нибудь идет мимо, видит – у штунды свет! Ага, значит, читает Библию. Надо побить ему стекла!

Беспокойство общества

Общество стало замечать, что кое-кто из молодежи тайно ходит в собрание слушать Библию. От одного к другому стали передаваться слова: «У них там интересно!» И они постановили:

– Так как наши сыновья и дочери идут к штундам слушать Библию, то мы должны купить свою Библию, общественную. Тогда молодежь не будет ходить к штундам. Нашу общественную Библию надо читать в церкви. Может, там кто купит свечку да засветит перед святыми иконами, и нехай тогда придет в церковь штунда и Библию почитает, какую батюшка купит.

Это было решено в присутствии священника. Собрали деньги для покупки Библии и отдали их священнику. Через некоторое время священник привез Библию и созвал всех жителей села. За мной послали сотского с палкой. Он очень строго сказал:

– Иди со мной, почитаешь Библию, чтобы не поклоняться святым иконам!

Гонит меня сотский, громко поносит всякими злыми словами. Прихожу в сельское правление. Народ кричит:

– Ага, пришел!.. А ну-ка, почитай нам Библию, которую батюшка купил... Погромче прочитай... там, где сказано, чтоб мы святым иконам не поклонялись!

Доказательство из Библии

Все пристально смотрели на меня. Священник сидит за столом, и другие какие-то с ним. Мне дают Библию, чтобы я прочитал им место, где написано про иконы.

У многих такое выражение на лице, что я не найду в Библии слов против икон. Они заранее торжествуют, готовятся избить меня.

Я открыл 44-ю главу пророка Исаии и прочитал 13-й, 14-й и 15-й стихи: «Плотник, выбрав дерево, протягивает по нему линию, остроконечным орудием делает на нем очертание, потом обделывает его резцом и округляет его, и выделывает из него образ человека красивого вида, чтобы поставить его в доме. Он рубит себе кедры, берет сосну и дуб, которые выберет между деревьями в лесу, садит ясень, а дождь возращает его. И это служит человеку топливом, и часть из этого употребляет он на то, чтобы ему было тепло, и разводит огонь, и печет хлеб. И из того же делает бога и поклоняется ему, делает идола и повергается перед ним».

Люди были вынуждены молчать, потому что так условились. Все ожидали конца моего чтения. По окончании чтения священник встал и говорит:

– То, что прочитал Дунаенко из Ветхого Завета, нас не касается.

Народ обрадовался, зашумел:

– Это не для нас!
Тогда я открываю 17-ю главу Деяний Апостолов и читаю 29-й стих: «Итак, мы, будучи родом Божьим, не должны думать, что Божество подобно золоту или серебру, или камню, получившему образ от искусства и вымысла человеческого».

Кое-кто из народа убедился в моей правоте, а некоторые ожесточились и исполнились великой ненавистью ко мне. По домам расходились возбужденные, спорили, шумели. Были голоса и за меня, но большинство было против. Людям не хотелось расставаться с тем, чему они верили много лет.

Верующие искали выход

Приближался праздник светлого Христова Воскресенья – Пасха Христова. Полицейские, шпионы и наши ненавистники заранее приготовили дубинки – разбивать окна в тех домах, где соберутся верующие.

Тогда все мы решили: «Соберемся не в доме, а вдали от селения, в степи, откуда не будут доноситься до села наши голоса.

Собрались мы на кладбище, у выкопанной могилы, в которой еще не успели похоронить покойника. И возле этой могилы мы молились в горьких слезах. Малых детей держали на руках. А кто был побольше, сам стоял.

Наши гонители тщетно искали дом, где проходит пасхальное собрание. Но окна бить им не пришлось, потому что ни в одном доме не было собрания...

С каждым днем гонения усиливались. Но наши собрания не прекращались. Тогда наши гонители стали хватать братьев и сестер где попало, вместе с малыми детьми. Некоторые сестры работали на огороде. В домах оставались их грудные дети. Когда арестовывали сестер на огородах, они просили:

– Пустите в дом взять ребенка, его надо кормить грудью...

– Обойдется и без груди, – смеялись гонители.

Матерей погнали за 40 верст в Уманскую тюрьму. Ночь провели под открытым небом у дороги. Сестры стонали от болей в груди, потому что у них скопилось молоко...

А их младенцы дома плакали от голода.
На другой день сестер перевели в тюрьму. При тюрьме была церковь. Священник начал православную службу. На эту службу было позвано много полицейских. Во время службы сестры и братья плакали.

После службы священник раздал всем просфоры. Некоторые не брали. К таким подбегали полицейские и без всякого стеснения били их. Мою жену толкнули с высокой лестницы. Она сильно ушиблась, но осталась жива.

После службы сестер опять погнали в тюрьму. Туда к этому времени привезли из села их грудных детей. Показали их издали, а близко подходить к детям запретили. Младенцы плакали. Матери стонали, рыдали от горя. Вот какую пытку придумало начальство по наущению духовенства.

Полиция кричала на брата, который привез грудных детей.

В этот день матери так и не покормили детей.

– Привезете детей завтра в 9 часов утра!

С этими несчастными малютками Григорий Дорофеевич Мусиенко поехал на постоялый двор Умани.

С великими мучениями и большим терпением пережил он ту ночь. Плачущие дети не давали покоя другим людям на постоялом дворе. Среди женщин было много евреек, тоже с младенцами. Когда они узнали, почему плачут дети, то брали их на руки и кормили своей грудью. Слезы текли по лицам этих женщин:

– Бедные малютки, за что вас так наказывают?
Можно представить, что переживали матери, оставшиеся в тюрьме.

В тюрьме

На другой день детей привезли в 9 часов утра. Но сразу их к матерям не пустили: надо было выхлопотать разрешение от высшего начальства. Эти хлопоты отняли почти два часа. Дети плакали. Матери в тюрьме метались в отчаянии.

В один из вечеров, после проверки камер, братья преклонили колени и начали молиться. В это время что-то загудело под тюрьмою, лампы начали двигаться. Надзиратель громко закричал:

– Землетрясение!
Все перепугались: тюрьма каменная, и если разрушится, то всех похоронит. Но через несколько минут землетрясение прекратилось. Братья с колен не вставали. Молитвы сопровождались обильными слезами. После молитвы улеглись на голые нары. Ни в женском, ни в мужском отделениях не было никаких подстилок.

Только через восемь дней сестер и братьев отпустили домой, а меня заперли на двое суток в карцер.

Угроза

На воротах дома брата Мусиенко было приклеено письмо, в котором содержалось требование, чтобы он в поле, возле придорожного креста, в приготовленную яму, прикрытую камешком, положил сто рублей. Если же деньги не будут положены, то будет сожжен его двор и дом.

Мусиенко это письмо отнес в сельское правление. До этого его уже прочитали соседи, проходившие мимо ворот.

По почерку узнали автора угрожающего письма. Старика Мусиенко вызвали к становому приставу и сказали:

– Мы знаем, кто это написал, и составили протокол, который вы должны подписать, чтобы дело было отправлено в суд.

Брат Мусиенко не захотел судиться и поэтому протокола не подписал. Через некоторое время была сожжена мельница Мусиенко, которая стоила несколько тысяч рублей. Рядом с мельницей были маслобойка и шерстобитка. Сгорело много всяких машин.

Вскоре после пожара у брата Мусиенко смертельно заболел восемнадцатилетний сын. Спасти его не могли. Братья вырыли могилу на общем кладбище. Но гонители верующих донесли уряднику:

– Наше православное кладбище хотят опоганить умершим штундой.

Урядник отдал строгое предписание сотскому: ни в коем случае не допустить похорон сына Мусиенко на кладбище и могилу засыпать.

Неграмотный сотский приносит мне этот приказ и просит прочитать его вслух. Я прочитал ему, а бумажку положил себе в карман. Это случилось в феврале. Тело лежит в доме. Я посещаю покойника, читаю Евангелие. Народ сходится, как на похороны, и слушает Слово Божье.

Некоторые злые люди говорят:

– Пусть из него борщ сварят! Не позволим хоронить на нашем кладбище!

– Но это не по-Божьему, – отвечают другие.

Я каждый день читаю возле покойника Евангелие. Народу собирается все больше. После чтения провожу толкование прочитанного. В результате семнадцать человек обратилось ко Христу.

Когда узнало об этом начальство, гонения усилились. Я решил написать прошение на имя его императорского величества. Вместе с прошением я вложил приказ урядника Карпа Никодимовича Кулибабы о запрещении хоронить покойника на кладбище.

Конверт с прошением к императору я вложил в другой конверт – на имя верующего человека Германа Исааковича Фаста, жившего в Петербурге. Я все подробно описал брату. Брат Фаст ответил телеграммой: «Письмо получено и отправлено по адресу».

Переполох

Эта телеграмма вызвала переполох во многих селах. Все спрашивали у нарочного, который доставил мне депешу:

– Кто ее прислал из Петербурга Дунаенко? Что в ней написано?

Священник тоже зазвал к себе нарочного и спросил о телеграмме. Нарочный сказал:

– Я только доставил телеграмму, а что в ней написано, не знаю. Я ее не читал.

Тело лежало в доме 21 день. Наверное, уряднику было прислано распоряжение из Петербурга, потому что он приехал и сказал, что покойника можно похоронить. Он сам присутствовал на похоронах, чтобы не было возмущения со стороны православных.

В воскресенье священник после службы пошел к церковному старосте на обед. А три сына этого старосты обратились ко Христу, когда я читал над покойником Слово Божие.

Во время обеда староста говорит:

– Батюшка, помогите, дайте совет, что мне делать с моими сыновьями, которые стали ходить на собрания к Дунаенко?

Священник ответил:

– Вы знаете, что сделали с Яшкой, который ночью обокрал церковь. Его убило общество, и над убийцами не было никакого суда. Вот так же надо поступить с Дунаенко.

Постановление схода

В деревне собрали сход и постановили: «Кто не хочет бить и разгонять штунду, у тех отнять землю». Каждому было страшно остаться без земли. Люди, подписавшиеся под этой бумагой, взяли колья, чтобы всем было видно, что они идут разгонять штунду. Священник приехал провести службу. Все общество пришло в церковь. Колья сложили снаружи. А когда служба кончилась, кое-кто взял небольшие иконы в руки. В одной руке держит икону, другой берет кол. Так они шли громить штунду.

Один здоровенный мужик приготовился убить меня. Но Бог не допустил моей гибели. Жена моя в это время была больна. Соседка забежала в наш дом, чтобы помочь жене. Мне она сказала:

– У вас нет ни капли воды. Бери ведра и скорей иди по воду!

Я ушел. Когда громилы пришли в дом и увидели, что меня нет, а жена лежит больная, они не тронули ее. Это было 14 февраля 1891 года. В других домах многих верующих избили до крови. Женщин таскали за волосы, били ногами. Одну девочку перебросили через забор на мерзлую землю. В тот же день она умерла.

До убийства дочери родители тайно веровали, а теперь перестали скрывать свою веру и были готовы умереть за Христа. После этой расправы братья попросили волостного старшину Антона Булавку приехать к нам.

Старшина прибыл и собрал всех братьев в сельское правление. Народ думал, что он будет расспрашивать о всех недавних зверствах и наведет порядок. Но он поставил братьев в ряд и начал бить по лицу всех подряд. Мне досталось больше всех. Но я не падал духом, потому что твердо верил, что Бог накажет за такое зверство.

Колокольный звон

Однажды слышу звон колоколов. Думаю: в честь какого же праздника? А народ стекается к церкви со всех сторон. Смотрю в окно и вижу – бежит полицейский. Вбегая в дом, кричит:

– Не слышишь звона? Почему не идешь в церковь? Чтобы через минуту был там... Увидишь, что с тобою будет...

Подгоняет меня палкой, ругает скверными словами – страшно слушать. Подхожу к церкви и вижу несколько фаэтонов, а возле них много народу. Мною овладел страх. Из церкви вышли стражники и урядники. Один стал впереди меня, другой – позади. Народ расступается, дает дорогу. Ввели меня в церковь. Вижу – несколько священников, неизвестных мне, справа – исправник, пристав, жандармы, урядник; а против клироса стоит какой-то чиновник. Из алтаря выходит священник в облачении. Я стою, как бесчувственный. Он спрашивает:

– Ты – Дунаенко?

– Точно так, – отвечаю.

Трудно быть спокойным, когда кругом стража с обнаженными шашками. Священник продолжает:

– Почему ты оставил свою мать-церковь и стал, как овца заблудшая? Ты читаешь Евангелие. В нем сказано, что Христос оставляет стадо и идет искать одну овцу потерянную. Видишь, мы все оставили свои дела и пришли искать твою потерянную, заблудшую душу... Ты заблудился, оскорбил свою мать-церковь... Ведь ты родился православным и вырос в православной церкви. Ты ее любил, и она любила тебя. Ты хорошо трудился в ней, читал и пел... Зачем же ты оставил свою любимую мать, которая родила тебя, крестила, учила? Вместо благодарности ты наплевал на нее, убежал и совращаешь других.

Я едва стоял на ногах – так он заморочил мне голову своими увещеваниями. Нужно было что-то сказать, и я спросил его:

– Что мне сделать доброго, чтобы наследовать Царство Божье?

Он оглядел всех людей и говорит:

– Повторю тебе заповеди Христа...

– Какие? – спрашиваю.

– Первую и вторую...

Но тут подошел к нему чиновник и стал что-то шептать на ухо. Тогда священник объявил:

– Через полчаса в школе будет беседа миссионера с Дунаенко. Приходите все послушать.

Миссионер

Фамилия миссионера была Шкварцов. К нему относились с почтением священники и полицейские. Даже как будто побаивались его. Он был из Петербурга; значит, человек с головой, нам не ровня.

Собрался народ в школе. Без полиции и здесь не обошлось. Чего боялось духовенство? Драки, побоища?

Миссионер и священники заняли места за столом, и собрание открылось. Миссионер достал из кармана записную книжечку, перелистал ее, посмотрел на меня.

– Сядь поближе, – говорит.

Полицейские подпихнули меня к нему. Миссионер начал:

– По Слову Божьему, признаешь ли ты себя заблудшим или нет?

Я молчал. Тогда мой родной брат Василий поднял руку и встал. Священник разрешил ему сказать:

– Говори.

– «Если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев, то вы не войдете в Царство Божие», – сказал Василий.

– Кто это такой? – спрашивает миссионер.

– Это его родной брат Василий, – выкрикнул кто-то.

Миссионер обратился к Василию:

– Эти слова сказал Сам Христос. И я тоже скажу: если наша праведность не превзойдет праведности книжников и фарисеев, то мы не войдем в Царство Божье. Правильно сказано.

Василий сел. Миссионер долго говорил к народу, защищая православную веру и церковь. Потом обнял меня перед всем народом и так ласково говорит:

– Дунаенко, я слышал, что ты в православной церкви читал и пел с другими. Что же с тобой случилось? Как ты мог ослепнуть? Апостол Павел говорит так: «Если же закрыто благовествование наше, то закрыто для погибающих». По Слову Божьему, ты погибший. Видишь этих людей, для которых ты читал и пел? Для них благовествование не закрыто, а для тебя закрыто. Ты в плохом положении, а они в хорошем.

Указав на одного пожилого человека, Терентия, он сказал:

– Вот, Дунаенко, с кого тебе нужно брать пример. От него Бог ничего не закрыл, а тебе штунда ослепила глаза.

Я попросил разрешения сказать несколько слов старцу Терентию.

– Скажи, скажи, – согласился миссионер.

Народ загудел, зашумел. Полицейский рявкнул:

– Тише!

– Дядя Терентий, объясни мне вот что: когда священник с Евангелием перед алтарем говорит протяжным голосом: «Горе имеем сердца», что это означает?

Терентий говорит:

– Разве ты этого не знаешь? Мы поем в ответ на это: «Имамы ко Господу, достойно и праведно есть, поклонятися Отцу и Сыну и Святому Духу».

– Я это знаю. А ты объясни слова священника: «Горе имеем сердца».

– Я этого не знаю. Пусть батюшка объяснит тебе.

Народ стал смеяться.

– Прекратить! – крикнул полицейский.

– Больше ничего не хочешь спросить? – обратился ко мне миссионер.

– Если позволите, спрошу.

– Спроси.

– Дядя Терентий, что означают слова, которые батюшка говорит в алтаре: «Поющие, вопиющие, взывающе и глаголюще»?

– Мы на это поем: «Свят, свят, Господь Саваоф».

– Я это знаю, но ты объясни мне слова батюшки.

– Как я тебе объясню, если сам не знаю?

– А ты знаешь, Дунаенко? – спросил миссионер.

– Если бы знал, то не спрашивал бы.

Миссионер покачал головой и говорит:

– Я еще не видел такого хитреца.

Я испугался, поняв, что мои вопросы к Терентию были неприятны миссионеру. Ведь он только что сказал, что ничто не закрыто от Терентия, значит, он все должен понимать. А оказалось, что он ничего не понимает. После этого миссионер показал на икону в переднем углу и спрашивает:

– Что это, по-твоему?

– Икона.

– А кто на ней нарисован?

– Иоанн Креститель.

– Кем ты считаешь его?

– Он был, как Ангел Божий.

– Значит, икона эта святая?

– Она сделана не Богом, а руками человека.

– Да, человеческими руками, но она святая.

– Этого я не могу утверждать, потому что сказано в Писании: «Будьте святы, ибо Я свят». Это сказано живым людям, в которых может обитать Святой Дух... А неподвижные вещи могут быть святыми или нет, этого я не знаю.

Вечер

Уже темнело. Зажгли лампу. Но народ не расходился. Все чего-то ждали. Ко мне подошел учитель.

– Дунаенко, прошу на пару слов...

Мы вышли на улицу, и он говорит:

– Вот что я скажу тебе: если оставишь эту штунду, получишь денег, сколько хочешь...

Он стал делать намеки, что он тоже против священников, и даже стал поносить их нехорошими словами. Потом спрашивает:

– Сколько бы ты хотел денег?

– Ничего не хочу... Знаете, что сказал Петр Симону: «Серебро твое да будет в погибель с тобою...» Так и я не могу продать дара Божьего.

– Ну, как хочешь, это дело твое.

Он пошел в школу, я за ним. Когда он занял свое место, миссионер обратился ко мне:

– Ну что, Дунаенко, все не одумался? Все еще стоишь на своем учении?

– Кто я такой, чтобы выдумывать свое учение? – ответил я. – Не на своем я стою, а на Божьем Слове.

Миссионер подошел ко мне, взял меня за рукав, и мы вышли из школы вместе. Уже было совсем темно. Отведя меня в сторону, он сказал:

– Ты думаешь, что эти твои «братья» сделали бы то же, что сделал ты? Ты ошибаешься. Вот запомни: ты будешь сослан! Ты сгниешь в ссылке... Там ты увидишь людей, которые во время молитвы танцуют... Ты с этими своими братьями разойдешься и, может быть, навеки... Стоит ли из-за этого оставлять жену и детей?..

– Да будет воля Божья надо мной, – ответил я.

– Смотри же, будешь каяться, да будет поздно.
Он повернулся и пошел в школу. Смотрю – все уже одеваются. Полицейский стоит возле меня.

«Вероятно, сейчас арестуют меня», – подумал я. Потом, подойдя к миссионеру, спросил:

– Куда мне, ваше благородие?

– Пока ты свободный, можешь идти, куда хочешь.

Слыша это, полицейский отступил от меня. На этом и кончилась беседа с миссионером.

Сын Мусиенко

Пришел с военной службы сын старика Мусиенко, Андрей Федорович. Он принес с собой много книг.

– Что это за книги? – спросил его отец.

– Книги старинные, молитвенники, жития святых, а это календарь.

– А вот я, сынок, купил Библию. Почитал бы ее.

Сын начал читать, и когда нашел места в святой книге, где написано, чтобы люди не поклонялись изображениям, он указал отцу на иконы:

– Зачем же вы их держите?

– Теперь, сынок, запрещается уничтожать иконы. Власть за это строго наказывает.

– За это я отвечаю, – сказал сын.

Настало воскресенье. Священник приехал служить обедню. Солдат Андрей Федорович взял мешок, снял иконы со стен, положил в мешок и понес в церковь. Там он вынул из мешка иконы и поставил рядом вдоль стенки. Народ удивляется:

– Андрей Федорович, что ты делаешь?

– Разве не видите? Ставлю святых в ряд.

– Ах, Боже мой! Это, наверное, натворил Дунаенко!.. Это его наука...

Вскоре после этого приехал урядник, чтобы вызвать меня и снова избить. Я уже к этому привык. Раз приехал урядник – без побоев не обойдется. В этот раз он бил меня по щекам.

Потом погнал меня к приставу за 18 верст, в местечко Тальное. Пристав как увидел меня, сразу крикнул:

– Опять ты, зараза! – И начал бить меня по лицу, в грудь, по голове.

Избив меня, крикнул:

– Пошел вон!

Пришлось идти назад 18 верст. Все тело болит. На пути попался колодец. Напился воды, вроде полегче стало. Потом я свернул с дороги, сел под акацией и думаю: «Боже мой, устал я от тиранства властителей. Хоть бы и не жить мне на земле...»

Кое-как добрался домой – весь избитый, в синяках.

Жена испугалась:

– Кто тебя так разрисовал?

– Ты знаешь, кто в России занимается этим художеством. Становой пристав.

Детки смотрят на меня так печально; видя, что я такой изнуренный, щебечут, как птички, стараются помочь. Гляжу на них, и сердце сжимается. «Наверно, скоро сиротами останетесь», – думаю.

        ***

Содержание:

Продолжение

Разлука

Вскоре разлетелся слух, что Ивана Григорьевича Рябошапку в дальние места сослали. Нет его больше в Любомирке.

Меня в покое тоже не оставили. По очереди приезжали исправник, пристав и урядник. Думаю: «Как вам не надоело со мной возиться?»

Но вот однажды исправник мне объявляет:

– Достукался, Дунаенко! Здесь больше жить не будешь.

– А где же?

– В ссылке, вот где!

– Ваше благородие, позвольте мне пойти домой, попрощаться с женой и детьми.

– Хорошо, сходи попрощайся. Разлука будет долгая.

Приказал полицейским сопровождать меня. Прихожу домой, говорю деткам:

– Ну вот, мои милые, оставляю вас. Бог знает, увидимся ли когда-нибудь...

Жена – в слезы... А все-таки утешает меня:

– На твоей стороне Бог, Он не оставит тебя.

– Ну, прощайте...

В последний раз всех поцеловал. Жена и дети со слезами проводили меня за ворота.

Прихожу в правление. А туда уже привели Андрея, который святых в ряд поставил. Его тоже отправили в ссылку вместе со мною.

Это было в 1894 году, 9 мая. Отвезли нас в Уманское полицейское управление и заперли в арестантской камере. Вошли трое полицейских, начали обыскивать. У меня было 60 копеек. Отняли. У Андрея – 3 рубля. Тоже взяли. Потом вышли куда-то, но скоро вернулись, принесли водки – на наши деньги купили. Стали пить. А развеселились – бить нас начали.

Побои

На стене нашей камеры к грубой дубовой доске была прикреплена тяжелая икона. Полицейским захотелось еще больше потешиться. Они отодрали икону. Один схватил ее, размахнулся и что есть силы ударил меня по уху. Я упал навзничь. Другой подскочил и стал бить ногами в зубы, в грудь, третий бил кулаками по голове...

Люди из соседней камеры говорят:

– Довольно, хватит...
А полицейские выпили еще и опять хватаются за икону... Ударили по другому уху. Я повалился на другую сторону. Икона была крепкая, а все-таки разбилась. Кровь течет из ушей, из носа, изо рта. В глазах сделалось темно, ничего не вижу.
Один из полицейских схватил меня за волосы, повернул голову, другой ему помогает, а третий налил в стакан водки и хочет влить мне в рот. Я сжал губы. Тогда они стали бить меня плетьми и шашками по ребрам. Ножны шашки ударили по стакану. Стакан разбился, порезал мне губы. Я уже ничего не видел, только чувствовал, как кровь течет под рубаху.

Они опять принялись за водку; затем начали бить меня шашками в грудь. Ножны у шашек медные, тяжелые. Из груди тоже заструилась кровь... Один ударил в бок... Я думал, что не встану больше, а они поднимают меня силой, заставляют стоять на ногах, а я не могу... Тогда они очень разозлились и стали топтать меня ногами.
Люди из соседней камеры снова кричат:

– Довольно! Перестаньте!

– Молчать! Не ваше дело!

Тогда они начали бить в дверь и кричать:

– Зачем вы убиваете человека?

Полицейские, видя, что «перестарались», стали оправдываться:

– Братцы, ведь это изменник! Он много наших православных людей увел в свою штунду...

Люди им в ответ:

– Зачем же вы его убиваете? Ведь он никого не убил... А если говорит о вере, пускай другие не слушают его... Мы не можем больше смотреть, как вы над ним издеваетесь...

– Мы ему давали икону поцеловать, – лжет полицейский, – а он не хотел. Как же не бить его за такое упорство? Не ваше дело вмешиваться. Вас не трогают, ну и помалкивайте.

Только на рассвете они успокоились и ушли.
Андрей видел, как они надо мной издевались, хотел за меня вступиться, но ему пригрозили:

– Расстреляем на месте! Не лезь!

Он плакал, глядя на мои мучения...

Потом слышим – кто-то подошел к нашим дверям и спрашивает:

– Кто здесь заперт?

– Штунда, – отвечает часовой, – бо дуже ему дали. Наверно, недотянет до вечера, отдаст дьяволу душу...

– За что же его били?

– А он не крестился и не целовал икону.

– Ну и что же? Я тоже не крещусь. Значит, и меня должны убивать? Кому какое дело, молюсь я или не молюсь?

Караульный молчал. Тот человек грозился, что не оставит этого разбоя, пожалуется куда нужно.

Снова тюрьма

Через некоторое время возвращаются те трое, которые чуть не убили меня. Принесли воды, кричат:

– Держи руки, умывайся!

А у меня нет сил подняться. Тогда они потащили меня в другую камеру. Там раздели и начали омывать раны. Стерли кровь с лица и повели в тюрьму. Толкают и приговаривают:

– Не притворяйся мертвым, пошевеливайся побыстрее... Ведь умыли тебя, чего тебе еще надо?

Андрея тоже со мной повели. Привели в тюрьму. Там раздели, одежду нашу забрали, а нас заставили надеть тюремную – летнюю. В каменной тюрьме было холодно: с марта месяца ее не отапливали. Кровь сочилась из моих ран.

Во время вечерней проверки я упал. Начальник тюрьмы поглядел на мою голову и говорит брату Андрею:

– Мочи тряпку в воде и прикладывай ему к голове до утра. Утром доктора позовем.

Целую ночь ухаживал за мной Андрей. А на рассвете сел возле меня, заплакал и говорит:

– Брат, вы наверное, умрете. Скажите, что передать вашей жене и детям, если я останусь живым? Они будут у меня спрашивать...

– Брат Андрюша, не плачьте. Мне тяжело слушать ваши рыдания... Бог силен дать совет живущим на земле... Не плачьте, брат мой, не плачьте, – отвечаю я, а сам чувствую, как из моих заплывших глаз вытекают слезы... Слезы соленые еще больше растравляют мои раны.

В тюремной больнице

Утром привели ко мне фельдшера. Он осмотрел меня и сказал:

– Перенесите этого больного на верхний этаж – в больницу.

Прощаясь, брат Андрей целует меня, а сам горько плачет.

– Это твой родственник? – спрашивают его.

– Да.

И вот понесли меня – двое за руки, один за ноги. Голову поддерживали, чтобы не болталась. Положили на койку. Когда пришел доктор, фельдшер был возле меня. Доктор посмотрел на меня и говорит:

– Его надо перенести вниз.
Четыре человека перенесли меня на одеяле вниз, в подвал. Положили на одну из коек. Других больных там не было. Ко мне приставили по приказанию доктора одного из арестованных, который стал растирать мне руки, ноги, грудь, живот. Растирает меня каким-то лекарством. Лекарство щиплет. Возле меня на тумбочке и на полу тоже всякие лекарства. В тазу вода, а сверху плавает масло.

Григорий оказался добрым, жалостливым, как родной отец. Растирает он меня, а сам говорит:

– Бог даст – поправишься.

Прошло несколько дней. Фельдшер приходил ко мне утром и вечером. Доктор – раз в день, а потом два раза. Мне делалось все хуже. Часто я терял сознание. Через две недели доктор что-то заметил во мне, призвал начальника тюрьмы и надзирателя. Все они глядят на меня, потом начальник тюрьмы говорит Григорию:

– Если умрет ночью, ты никого не беспокой до утра, только накрой его.

Когда они ушли, добрый арестант говорит:

– Дунаенко, если бы ты мог увидеть свои ноги...

– Помоги мне сесть – может, увижу.

Он приподнял мою голову. Я взглянул на свои ноги. Они были черные, как чугун. И я почему-то совсем не чувствовал их, как будто у меня их вовсе не было.

Григорий натирает мне их и спрашивает:

– Чуешь?

– Нет, не чую... как чужие...

Он трет опять ноги, руки и тело. Но они остаются бесчувственными. Потом он дал мне какого-то лекарства и укрыл сукном. Ночью мне показалось, что я лежу в воде, весь мокрый. Стало страшно. Что это со мной? Может, скоро конец? Но тут же я успокоился, кажется, даже заснул.

Вдруг Григорий соскакивает со своей постели, склоняется надо мной, глядит мне в глаза и тихо спрашивает:

– Дунаенко! Ты живой?

– Кажется, еще не умер.

– А я думал, что ты умираешь, и накрыл тебя сукном, как приказал доктор... Я дам тебе воды. Выпей, может быть, легче будет...

Я выпил немного. Чувствую, как вода пошла внутрь. Тогда он опять начал растирать меня, и мне полегчало малость. «Слава Богу! – подумал я, – может быть, не умру, еще раз со своей семьей увижусь».

Настало утро. Что принесет мне новый день? Приходит доктор, осматривает меня и говорит:

– Дунаенко, ты будешь жить! Это счастье твое... Вчера я думал, что ночью ты умрешь.

Он приказал дать мне немного вина. Принесли рюмочку с наперсток. Когда я проглотил вино, то почувствовал, как будто в меня вошло что-то живое.

После этого доктор приказал давать мне молока – по стакану в день.

Ко мне стали возвращаться силы. Со слезами благодарил я за это Бога. Очень мне захотелось чего-нибудь из овощей или фруктов. Стал просить моего благодетеля.

Он спрашивает:

– А чего бы ты хотел?

– Нельзя ли достать где-нибудь вишен?

– Вишен? Не легкое это дело, но постараюсь.

И вот один из надзирателей приносит мне под полой маленький кувшинчик вареных вишен, через окошечко подает моему служителю и говорит:

– Давай ему по две-три ложечки, чтобы доктор не заметил.

Так он и делал. Каким вкусным казался мне этот вишневый компот! С каждой каплей, с каждой ягодкой ко мне возвращалась жизнь. Я почувствовал, что смогу встать.

Потом мне захотелось печеной картошки. Григорий умудрился достать три картофелины. Я съел полкартофелины. Чувствовалось, что силы возвращаются ко мне, хотя я был похож на черный скелет. Это чернота была от кровоподтеков. Мне самому было страшно смотреть на свое тело.

Сумасшедший

В подвальное помещение, где я находился, привели еще одного. Положили на третьей койке от меня. Он просил закурить, но ему не давали. Ночью он вытянул веревку из штанов, сделал петлю, набросил на шею. Затем к койке привязал конец веревки и свалился с нее.

Григорий лежал рядом со мной. Он услышал, как тело упало на пол, вскочил, подбежал к нему и стал развязывать петлю. А тот упирается, говорит, что жить не хочет.

Дежурный по коридору услышал шум, спрашивает:

– В чем дело?

– Да вот, человек хотел задушиться.

– Оставь его в покое, – ответил дежурный.

Через некоторое время новый сосед опять завозился на койке и вдруг бросил на меня петлю. Но она зацепилась за другую койку. Я очень испугался, Григорий тоже испугался и возбужденно спросил:

– Что ты делаешь? Чуть человека не загубил!

Тогда безумный поднял койку и бросил ее в меня. Но тоже не попал. Опять подходит к окошку дежурный и строго говорит:

– Кончится тут безобразие или нет?

– Что с ним делать? То хотел задушиться, а теперь койкой чуть не убил человека!

Не дает нам покоя!

Тогда дежурный подал через окошко длинную рубаху с длинными рукавами:

– Надень на него эту рубаху и покрепче закрути ему руки назад.

Когда надевали на него рубаху и завязывали руки, он кричал что есть мочи, грозился. Я не мог заснуть до утра. Утром пришли доктор, фельдшер и надзиратель. Я встал.

– Зачем встаешь? – спрашивает доктор. – Ложись на койку!

– Ваше высокоблагородие! Пожалейте меня, возьмите меня отсюда! – взмолился я.

– Что с тобою, Дунаенко? Разве тут тебе плохо?

Тогда Григорий стал рассказывать, что было ночью и как я был напуган сумасшедшим. Доктор обратился к начальнику тюрьмы:

– Прикажите взять Дунаенко в баню. Его нужно хорошенько помыть, переменить на нем рубаху и отнести наверх, в больницу.

Разговор с фельдшером

Через некоторое время пришли четверо арестованных, взяли меня и понесли в баню. Там меня обмыли теплой водой. Как хорошо мне было от этой воды! Потом надели на меня чистую рубаху и отнесли наверх. Как я был рад, как благодарил Бога за теплоту и чистоту!

Пришел фельдшер, посмотрел на меня и говорит:

– Как думаешь, Дунаенко, какой Бог тебя воскресил?

– Бог один, сотворивший небо и землю...

– Да, да. Это ты верно говоришь, так и есть... Потому что ты уже был мертвый... Никто не надеялся, что ты останешься жить... Я прошу тебя, Дунаенко, когда тебя сошлют, пришли мне письмо. Напиши, в какую тебя страну загнали, промеж какого народа... Обещаешь?

– Если буду жив, напишу.
Он дал мне свой адрес и ушел. Я подумал: «Откуда он знает, что меня сошлют? Почему он хочет получить от меня письмо?»

Свидание

Меня ожидала большая радость: на свидание со мной прибыла жена с сестрой по вере. Когда они подошли к воротам тюрьмы, часовой спросил:

– Что вам надо?

– Хотим посетить Дунаенко.

– Опоздали, Дунаенко уже четыре дня в могиле.

Жена с сестрой заплакали. А в это время другой часовой поодаль говорит:

– Похоронили не Дунаенко, а бессараба. Дунаенко наверху, в больнице, еще живой, лежит вон у того крайнего окна.

Жена и сестра не поверили ему. Думали, что он успокаивает их, чтобы не плакали.

Первый часовой сказал, что меня похоронили, потому что он видел, когда меня несли вниз, в подвал, а когда возвращали наверх, не видел. И решил, что я умер. На самом деле умер тот, кто хотел задушиться.
Парнишка, который лежал рядом со мной, посмотрел в окно и говорит:

– Какие-то две женщины смотрят на наше окно.

– Может, кто из твоих родных соскучился по тебе, – говорю я.

– Нет, это не из нашего села.

В это время в палату вошел надзиратель и говорит:

– Дунаенко, твою жену очень испугали: сказали ей, что тебя похоронили. Погляди в окно – вон там она с другой женщиной, хотят увидеть тебя.

Я приподнялся, взялся за решетку и смотрю вниз. Верно: жена с сестрой.

– С кем ты оставила дома детей? – кричу ей из окна.

– А кто ты такой? – спрашивает она.

Я понял, что она не узнала меня. Голова моя была без волос, лицо черное и распухшее. Надзиратель сказал мне, чтобы я подошел к другому окну, из которого было виднее. Я пошел туда.

– Подойдите к этому окну! – кричу им.

Они подошли ближе.

– Скажи, наши дети живы?

– Кто ты? – спрашивает она опять.

– Разве не узнаешь? С кем детей дома оставила?

Она в ответ:

– Назови имена наших детей.

Я назвал всех детей. Тогда она поверила и спросила:

– Да тебя узнать нельзя. Что у тебя с лицом?

– Тех, кто здесь побывает, редко потом узнают.

– Арестовали брата Максима. Он тут, в этой же тюрьме.

После я узнал, что его заперли в одну камеру с Андреем, в ту самую, в которой меня чуть не прикончили.

Жена говорит:

– Мы тут видели одного, который тебя бил. Он нам сказал про тебя: «Он должен сдохнуть, если не сдох... Будет он помнить наши кулаки и сапоги...»

Я сказал своей жене, чтобы она не горевала: Бог не допустит моей гибели. А если погибну, то ради Христа, а Он больше страдал, чем я.

Кусочек бы хлебца!

Я уже начал вставать на ноги. Давали мне одну белую булочку в сутки. А мне хотелось черного хлеба – хоть маленький ломтик. Сказал надзирателю:

– Нельзя ли разжиться ржаным хлебом? Надзиратель говорит:

– Хлеба достать нетрудно: но если об этом узнает доктор, то меня строго накажут за самовольство и уволят со службы.

Все-таки хлебца он мне принес:

– Не ешь все сразу.

Я так и делал: отщипывал по крошке и клал в рот. И мне казалось, что с этими черными крошками в мое тело входит сила.

Очень мне хотелось увидеться с братьями, которые сидят здесь, в тюрьме. Пришел доктор, осмотрел меня. С моей кожи как будто чешуя слезает. Я попросил его:

– Ваше высокоблагородие, позвольте мне выйти из больницы.

– Нельзя, у тебя больные внутренности.

Парнишку, который лежал со мной, уже забрали домой. Я остался один в камере. Тоскливо. Лежу и гляжу в окно.

Люди на полях жнут хлеб, косят, вяжут снопы, складывают в скирды. А я здесь, в одиночной камере, больной и искалеченный... Слезы сами текут. Боже мой, Боже мой, что со мною стало! Я уже не человек, от меня осталась только тень. Как тоскливо проходят часы за этой решеткой... В лоханке вода. Она мне иногда служит зеркалом. Смотрю на свое отражение в воде и не узнаю себя. Нет ни одного волоса на голове, и нет бороды; только черная кожа да кости вместо тела... Что же со мною будет дальше? Сколько времени я буду здесь томиться? Неужели Господу будет угодно продлить мою жизнь – такую тяжелую и ненужную?..

Где мои братья и сестры? О, если бы я мог увидеть их! Я бы излил перед ними мою скорбь, а они бы рассказали другим... Но мир закрыт для меня. Слава Богу, что я могу смотреть через это окно. Все-таки я не в темнице. Я – как птица в клетке: птице хочется полетать, а ее поймали и втиснули в клетку. Когда же меня выпустят на волю? Да и выпустят ли?..

Дни идут за днями. Я плачу, скорблю, молюсь, прошу у Бога прощения за свою слабость, за уныние.

Вызов в полицию

Через несколько дней приходит надзиратель:

– Тебя требуют в полицию.

Я сразу же вспомнил, как полицейские терзали меня. Зачем они зовут опять? Может быть, доконать, сжить со света?

До полицейского управления надо было идти с полверсты. Когда вышел из камеры, увидел Андрея и Максима. Сразу стало отрадно на сердце. Надзиратель спросил:

– Можешь дойти до полиции?

– С Божьей помощью как-нибудь доберусь.

Идем втроем. Я – в середине. Братья поддерживают меня... Чистый воздух. Улицы, дома... Ходят люди. У некоторых веселые лица. Видно, живут без горя.

Шли мы медленно, но все-таки под конец я почувствовал сильную усталость. Значит, я еще не ходок.

Когда мы пришли в управление, нам зачитали постановление власти о том, что по распоряжению министерства внутренних дел нас ссылают в Закавказский край сроком на пять лет.

Помощник исправника плюнул и сказал со злостью:

– Мало им дали!.. Что такое пять лет? И не в Сибирь, а в Закавказье... Из таких надо кишки выматывать!

Я едва стою на ногах от слабости. Нам объявили, какого числа возьмут нас. Братья написали домой, что нас будут угонять такого-то числа.

В день отправки приехали братья и сестры. С ними приехала и моя жена – попрощаться. Нас выгнали во двор. На руки наложили железные наручники. Поставили в ряд, скомандовали:

– Один за другим – вперед!

Справа и слева стража, вооруженная шашками, наверное, боятся, что убежим. А куда бежать – измученным, в оковах?

Братья и сестры идут поодаль, провожают нас до вокзала, льют слезы. Я едва иду. Прошу в мыслях Бога: «Помоги осилить этот путь!»

Наконец пришли. Братья и сестры издали прощаются, машут руками, платочками, картузами.

Подошли вагоны с решетками. Нас ввели туда. Сестры вопль подняли. Послышался долгий свисток паровоза. Все внутренности от этого свистка перевернулись, он как будто резал нас на части.

Поезд тронулся. Моя жена еще долго шла вдоль поезда. Я не знаю, кого мне больше жаль – себя или тех, которые остаются на родине...

Поезд набирает ход. Жена бежит... Уже отстала... А нам высунуться из окна нельзя: на окне решетка. Кости мои начинают болеть от толчков вагона.

В Киевской тюрьме

Мы приехали в Киев. Прямо с вокзала нас повезли в тюрьму. В камере нас встретили братья, которых тоже отправляли в ссылку: Андрей Глушенко, Даниил Коваленко, Иван Гончаренко и Алексей Шевченко. Стало веселее. Только плохо, что я нездоров. Братья спрашивают:

– Что с тобою?

Андрей рассказал им о страданиях, которые я пережил. Они говорят:

– А нас никто и пальцем не тронул.

Вместе с нами в ссылку отправляли сестру Хозицкую. Ее поместили в отдельную камеру. Такое распоряжение от начальства: штунду держать отдельно от православных, чтобы не распространялось Слово Божье.

В нашу камеру приходили священники, чтобы вернуть нас на прежний путь. Но мы больше молчали. Пробыли мы в тюрьме три недели. Потом нас вывели, дали арестантские шинели, рубахи, портянки, фуражки на головы и коты на ноги - очень сухие, жесткие.

Вдруг откуда не возьмись перед нами очутился миссионер Шкварцов. Он почему-то обратился не ко всем, а только ко мне:

– Дунаенко, ты все еще упорствуешь? Возвратись к жене и детям. Если ты образумишься, тебя никуда не сошлют.

Я ничего ему не ответил.

Перед тем, как отправить нас на вокзал, нам велели раздеться, чтобы записать наши особые приметы. Все удивлялись, что у меня такая черная кожа. Один из членов комиссии, как видно, доктор, сказал:

– Его кожа почернела от великого горя - такое случается с людьми.

Я еле стоял на ногах, а миссионер увещевал меня вернуться домой. Но, видя мое изнурение и печаль, в последний раз спросил:

– Не хочешь покаяться? Пеняй на себя.

На нас снова надели наручники. Коты мне были тесны. Я растер ноги до крови. Идти тяжело, а конвоир бьет прикладом:

– Не отставай! Шагай быстрее! Кое-как осилил дорогу. Пригнали на вокзал, пересчитали, ввели в вагон. У дверей поставили часового со штыком. Я сел на полку. Поезд тронулся. Подошел конвойный.

– Кто Дунаенко?

– Я.

– Ты забыл в тюрьме Евангелие с Псалтирью. Возьми.

Боже мой! Как я был рад! Я целовал святую книгу и плакал от счастья, прижимая ее к груди:

– Вот где мы встретились с тобой! На самом деле Евангелие отняли у меня еще в полиции, перед тем, как истязать меня. На Евангелии была надпись: «Дунаенко». Эта надпись помогла нам встретиться.

– Теперь не расстанусь с тобой! - говорил я и снова целовал Евангелие.

Дальнейший путь

По приезде в Харьков нас отправили в тюрьму. Через две недели перевезли в Ростовскую тюрьму, потом - в Екатеринодарскую, затем - в Новороссийскую, на берегу Черного моря. Там мы были две недели. После этого на пароходе Черным морем нас отправили в Батумскую тюрьму, из Батумской - в Тифлисскую.

Я очень разболелся и уже не мог держаться на ногах. Меня водили к врачу, который давал всякие лекарства. Так продолжалось три недели. Из Тифлиса нас направили по железной дороге в сторону Баку. Сняли с поезда в Астафи и препроводили в тюрьму. Тюрьмы в России были в каждом городе. Оттуда погнали пешком в Бурчалинскую тюрьму.

По дороге делали остановки для отдыха, но этого отдыха для меня было недостаточно. Все кости ныли, после отдыха мне трудно было подняться. Некоторые конвоиры были добрые, сочувствовали мне, несчастному, помогали подняться, чтобы идти дальше.

Дальнейшие пункты следования: Дилижань, Еленовка, Сухой Фонтан, Белый Ключ и, наконец, Ереванская тюрьма. В Ереван был сослан наш дорогой брат - старик Рябошапка. Он узнал, что мы находимся в тюрьме, и пришел навестить нас, принес белого хлеба и винограду. Когда я увидел брата, у меня полились слезы. Это были слезы радости и горя. Радостно было встретиться с мужем Божьим, а горько оттого, что власть терзает таких людей, как Рябошапка. Он был выслан на три месяца раньше нас. Братья меня спрашивают:

– Кто это такой?

Они только слышали об Иване Рябошапке, но никогда его не видели. До этого ходили слухи, что он выехал в Германию и там помер. Брат Рябошапка ободрил нас, помолился о нас, сказал, что с Богом везде хорошо.

Добрые люди

В Ереване нас разделили. Меня направили в Новобазетский уезд. Четыре дня гнали пешком. Пригнали в полицию. Я сбросил с плеч сумку и присел отдохнуть. Городской пристав, армянин, обращаясь к русскому исправнику, предложил:

– Я сейчас поведу его к священнику.

Исправник ответил:

– Никакого толку от этого не будет. Дунаенко знает больше, чем поп.

Пристав замолчал, а делопроизводитель сказал:

– Я возьму его с собой.

Затем обратился ко мне:

– Дунаенко, посиди, подожди меня.

Ждать пришлось часа полтора. Исправник пошел на обед. Все ушли.

– Пойдем, Дунаенко, - позвал наконец делопроизводитель.

Я взял свою сумку и последовал за ним.

– Не падай духом, Дунаенко, - сказал он.

От этих слов у меня слезы навернулись на глаза. Боже мой, это Ты вложил в уста человеку такие добрые слова!

Приходим к нему в дом. У него жена, ребенок и отец с матерью - старики. Он повел меня в кладовочку с земляной крышей. Вверху маленькое окошечко.

– Вот тут стоят деревянные ящики, ты их поставь рядом возле стенки, сделай постель. Здесь будет твоя квартира. А вот рогожа укрываться.

Я так и сделал. Хотя в кладовочке было темновато, но я благодарил Бога и за это. «Тут уж меня, наверно, никто не будет мучить», - подумал я.

Старуха принесла мне хлеба и супу в мисочке. Я поблагодарил ее.

– Кушай на здоровье, - сказала она мне тихим, добрым голосом.

Ем, а сам радуюсь: «Конец мученьям!» С аппетитом съел хлеб и суп. Чувствую, что подкрепился. Позже пришел делопроизводитель, чтобы ободрить:

– Ты, Дунаенко, ложись и отдыхай - день, два, три - сколько хочешь... Потом будешь являться в полицию на проверку. Ты сослан сюда на пять лет под надзор полиции.